Виктор! Виктор! Свободное падение
Шрифт:
— Найти себя? Что за дешевый психоанализ. Ты давно с этим определился. Твоя роль — мальчик… Было время, мне это даже нравилось… И расслабься, своими подозрениями относительно твоего убежища я ни с кем не делилась. По определенным причинам.
Вот оно, подумал он. «По определенным причинам». Он воспользовался случаем для распасовки мяча:
— Кари, ты понимаешь, что я могу удержать тебя здесь силой. Не отпустить никуда?
— Ошибаешься. Я предупредила хозяина лодки, что вернусь еще засветло. И если что, он начнет поисковые работы по полной программе. Если у тебя есть в запасе другие столь же смелые идеи, милости просим.
— Какого рожна тебе нужно? Вывести меня из себя? Унизить как никогда изощренно? Ты что, не понимаешь — между нами все кончено!
— О да… — Она вдруг переменилась. Подняла голову и поиграла глазами, словно прислушиваясь к морю и ветру. Сарказм скатился с нее, как капли дождя со штормовки. Она посерьезнела, и голос зазвучал низко и проникновенно: — Ты когда-нибудь… задумывался, что ты значишь для Аниты?
— Я… — Такого вопроса он не ожидал. Он положил трубку, подошел к шкафу и налил себе выпить. Осталось на донышке. АНИТА.
Он пил и вспоминал стеклянную дверь, к которой прижимался тогда лбом. Сочельник. Она легким шагом перебегает дорогу, как человек, разделавшийся с тягостной обязанностью. Анита Ларсен, четырнадцати лет. Он не заплакал, просто подумал: со мной она разделалась. Откуда такие мысли? То ли легче думать так, то ли ему не хотелось увидеть все это иначе?
— Нет, этим ты, конечно, не забиваешь себе голову. Анита моя проблема.
— Да. Ты у меня ее отняла.
— Это родители выхолостили в тебе способность любить детей?
— А в тебе… взрослых?
Она отвела взгляд, потом посмотрела в окно, за которым виднелась голая скала.
— Я скажу тебе что-то, чего ты никогда не мог понять. Анита влюблена в тебя. И так было всегда.
— А тебя это не устраивало?
— Нет. Я считала, что ты не заслуживаешь такой любви. Ты всегда отвергал ее.
— Я никогда не отвергал Аниту.
— В последний раз в Рождество.
— А ты и рада-радешенька. Отыграла триумф?
— К счастью, в газетах ничего не сообщалось о том, что тебе белый свет наскучил. Но ей рассказали о твоем самоубийстве. Тебя это не волнует?
Он смолчал.
— Нет? Я так и думала. Она обвиняет в случившемся меня. Когда неделю назад начались каникулы, она ушла от меня.
— Девочка не может…
— Теперь они все могут. А я осталась с твоим чувством вины.
— Но…
— Она поселилась у подружки, Туве. Может, оно и к лучшему.
— Похоже, ты не очень расстроена.
— У меня сил больше нет с ней собачиться. А теперь остались только мы с тобой.
Вроде голос зазвучал просительно? То обвиняет его, то намекает на какую-то общность — может, ей не под силу одиночество?
— Черта с два! — крикнул он зло.
Она и бровью не повела:
— Очень мило с твоей стороны было в прощальном письме вспомнить про Аниту. Но она и сама пробьется. Такая деловая и честолюбивая. Крепкая кость.
— В мать пошла.
— А мне ничего не отписал. Ни дырки от бублика.
— Да ты в своем уме. Это же по твоей воле…
— Ну еще бы. Но вдруг ты ошибся. И на самом деле ты хотел…
— Ты заговариваешься, Кари. Пойми, между нами все давно кончено.
Около круглого ее рта прорезалась странная складка.
— Я не так уж в этом уверена. Для тебя женитьба оказалась поражением. А для меня, по-твоему?
— По-моему, ответ следует из вопроса.
— Нет. И у нас с тобой есть шанс.
— Ты, видно, свихнулась.
— Давай не будет тыкать пальцем, кто здесь сумасшедший. Мы, похоже, одного поля ягодки. Никто из нас на самом деле не хотел Аниты. Мы оба считали, что ее появление на свет — это… несчастье. Помнишь, как нам было хорошо вдвоем, пока она не родилась… совсем недолго?
Он знал, что слушать ее нельзя. Ее холодные слова пугали его — потому что в них была правда. Но ничего поделать уже нельзя. Он не сможет полюбить женщину, пустившую коту под хвост его лучшие годы. По ее вине он взялся за этот план. Бегство? Отлично. Мальчишество? Называйте как хотите. Просто он подвел черту под сорока годами своей жизни. Судьбу не обманешь, они не были бы счастливы ни с Анитой, ни без нее. Это верх цинизма и аморальности, все равно что убить родное дитя. Да и к чему он может вернуться? К отвратительному — по крайней мере, для Аниты — судебному разбирательству, чтобы из зала суда прямым ходом отправиться в тюрьму Тюнга? Несмотря на показное спокойствие, у нее явные сдвиги.
Он встал с табуретки, прислонился к стене и сложил на груди руки.
— Если тебе больше нечего мне предложить, немедленно уезжай. Ветер усиливается. И скоро ты просто не сможешь вывести лодку.
— Я не так боюсь моря, как ты.
— С чем тебя и поздравляю. Но мне хочется побыть одному. Нас с тобой ничего не связывает.
Ее губы раздвинулись в новой, незнакомой ему улыбке.
— Не гони. Вернувшись, я тут же расскажу все старшему инспектору.
— И что будешь с этого иметь?
— Ты осуществил свою давно вынашиваемую месть. Поздравляю. Но, представь, мне тоже хочется крови.
— Ничего ты не сделаешь! Из-за Аниты не посмеешь! — Его испугала ее полнейшая невозмутимость.
— А я не пойду в полицию… — и снова эта ирония, ирония и холод, — если ты поделишься со мной своими планами на будущее.
— Будущее? По-моему, тут все ясно.
— Только не надо мне рассказывать, что собираешься коротать здесь весь век. Мне про тебя все известно. В полиции, видишь ли, не одни остолопы. Безо всякой моей подсказки сами вычислили твою типографию. Эта польская брошюра… Мортен, что ты за холодный циник?