Виленские коммунары
Шрифт:
Я вошел в деревню с юга, где было еще так-сяк: по дворам стояли запряженные телеги, ревели бабы. А на северном конце, куда их гнали, чтобы потом свернуть на восток, уже тянулись подводы. На них навалено все, что успели прихватить: мешки с мукой, одежда, сундуки, кадки, узлы, хомуты, связанные куры.
На возу, на всем этом барахле, сидит и плачет, беспомощно озираясь по сторонам, старик или старуха с перепуганными детьми. Рядом идут, бегут, тянут на поводу коров, гонят овец, свиней, гусей.
Коровы упираются как на пожаре, когда их
Мужики кричат, поминают бога, а кто помоложе — помянет бога и вдруг как хлестнет коня кнутовищем по морде, да так, что у того, бедного, глаза на лоб. Вздымется на дыбы — и плюх задом в телегу.
* * *
За деревней я увидел свежие, еще не глубокие окопы: кто-то рыл и бросил. И колючую проволоку: где уже натянута на колья, а где так и валяется мотками.
Смотрю — впереди меня выскакивают из придорожной канавы и бегут в лес солдаты-пехотинцы. Видно, саперы, которые рыли эти окопы. В небе зарокотало: аэроплаж..
Долго всматривался: где рокочет? Наконец — вот он, совсем близко, и весь как на ладони. Ближе, ближе, вот уже снижается…
Любопытно смотреть, а страшно — парит над самой головой. Все на нем видишь: прет в воздухе громадина — легко, плавно только трещит, как молотилка.
Я думал, что это наш, не разбирался тогда в крестах и кружочках на крыльях. А он отлетел от меня немного в сторону, и тут — будь ты проклят! — свист, рев, тр-р-рах! — сбросил бомбу. Где упала — фонтаном земля и клубами черный дым…
Хорошо, что далеко от крестьянского обоза, в поле, где никого не было. А где обоз — мне-то сзади, издали хорошо видно, — там паника: испуганные лошади, одуревший скот, обезумевшие люди…
Тут — шарахнулись, бегут, разбегаются, что мелкая птаха от коршуна; там — все смешались в кучу, не разобрать, что творится. Повезло же мне, что я не там!
Это было мое первое знакомство с войной с глазу на глаз. Любопытство было вполне удовлетворено. Через поле, через лесок я подался назад к Пузыришкам, а там взял логом — на Виленский тракт.
Наддал ходу — и как пошел, как пошел, уже к вечеру подходил к Вильно. И обедать никуда не заходил, забыл о еде. Взопрел, как мышь. В деревни заходил только попить воды.
А там — опять никто ничего не знает. Все тихо, спокойно. Кто в поле на работе, кто дома на току. Допытываются: что слышно о войне?
Когда рассказываю им о Пузыришках и Пепелишках, смотрят на меня с недоверием, думают — обманываю. Я же всех встречных по пути из Вильно спрашиваю:
— Немцев еще нет в городе?
Смеются:
В Нет! Нет! Отогнали!
— Откуда знаете?
— В Вильно от солдата слышали.
IV
НЕМЦЫ
Как сыр катался в масле.
Брюшко, на радость, отрастил…
Гёте
В эти же дни виленская польская интеллигенция полулегально организовала «милицию обыватэльску» — гражданскую, стало быть, милицию. Во главе ее были инженеры, адвокаты, врачи, те чиновники-поляки, которые в Россию не поехали.
Вооружались скрытно и кто чем мог — револьверами, старыми саблями, ножами-финками. Говорили, что немцы предоставят самоуправление, польскую милицию сохранят и вооружат ее по военному образцу.
Робейко, конечно, тут же вылез из подпечья; сбегал, записался. Сказала мне об этом Юзя. Она пришла ко мне в первый раз после свадьбы и, думаю, тайком от своего новоиспеченного молодого супруга.
Причина прихода:
— Тем, кто запишется в польскую милицию, потом будет хорошо, Матейка. Ты бы не хотел записаться?
— Где уж нам уж выйти замуж… — пошутил я.
А она, не то с гордостью, не то стыдясь чего-то, торопливо добавила шепотом:
— Через Ромуся можно устроить…
Раньше она никогда не называла его Ромусем, только Робейко. Мне стало смешно, я не сдержался и молча усмехнулся.
Она поняла. Гордо вскинула голову, выставила ногу вперед и сморщила нос. Я без слов посмотрел ей в глаза, глубоко-глубоко, на самое дно.
И она на мгновенье смешалась, захлопала-захлопала глазами — вот-вот заплачет.
Нет: круто повернулась и на ходу, и не оглянувшись, сильно хлопнула моими жиденькими, двустворчатыми, с тоненькими филенками, дверями… Вот тебе и Юзя!
Тонкая фанерная дверь еще продолжала трястись, когда пришла мать. Они встретились возле ворот, уже на улице, когда заплаканная Юзя выбегала с нашего двора.
Мать пожурила меня, зачем я опять ее обидел, вздохнула, что не Ромусю Робейко должна была достаться такая девушка да с такой мастерской…
Потом поплакала, что от отца вот уже три с половиной месяца нет писем. Может, хворает, может, что другое. А теперь вот, «как немцы заберут нас, польских, с божьей помощью под свою опеку», тогда и вовсе не будем имети от него никаких вестей…
Наконец сказала, что пани Будзилович послала ее ко мне просить, чтобы эту ночь я переночевал у них. Было это вечером 14 сентября, в воскресенье.
Я и пошел с ней.
Там уже была приготовлена для меня на веранде широкая скамья с волосяным матрацем и набитой соломой подушкой и лежало аккуратно сложенное на кресле-качалке старое байковое одеяльце.