Вильгельм Завоеватель
Шрифт:
— Какого такого остального?
— То, что ее в детстве похитили бродяги, еще ничего не значит, может статься, однажды чисто случайно, каким-то чудом она разыщет своих родителей и они окажутся досточтимыми сеньорами, владетелями богатых угодий и больших стад. Должен тебе заметить, народ в Пуату горе не мыкает, как в иных краях. Так-то вот!
Глава XIV
БЕВЕНСИЕЦ
Меж тем дни шли за днями, а ветер по-прежнему дул с запада. Сказать по правде, положение герцога было не из завидных: пришла осень, а мы по-прежнему сидели на берегу и маялись от безделья. Настала пора подумать о роспуске войска. Но согласятся ли воины, прибывшие из дальних пределов королевства, собраться под знаменами герцога будущей весной? Надежда на это, увы, была небольшая. Кроме того, мы хорошо понимали, что неудача наша будет Гарольду на руку — она только упрочит его власть, и
Однако герцог не отчаивался. Он искренне верил в удачу, хотя иные поговаривали, будто за ее благоволение он, как человек чересчур расчетливый, заплатил слишком малую цену, а для успеха великого дела требуется куда больше затрат. Но что бы там ни утверждали злые языки, вера в победный исход его похода была непоколебима. И вот, всецело положась на волю провидения, Вильгельм повелел провести в честь Господа нашего пышные молебны и шествия войск. Во время торжественных процессий он вместе с другими военачальниками нес реликвии святого Валерия Люксейского, основателя Леконского аббатства. То было поистине восхитительное, волнующее, невиданное зрелище: почти пятьдесят тысяч воинов шествовали стройными колоннами вдоль морского берега, распевая молитвы и гимны во славу Всевышнего.
Наконец большой медный флюгер, венчавший мачту «Моры», повернулся на север! Ветер подул с юга. Над лагерем вознесся громогласный ликующий крик, который тут же подхватили трубы — они гремели по всему побережью. И тут же началась посадка на корабли: хоть мы и спешили, но порядок старались не нарушать. Это было как нельзя кстати! Ибо многие воины, причем далеко не робкого десятка, уже были готовы нарушить клятву, покинуть герцога; их примеру собирались последовать и другие. Благоприятный ветер, однако, развеял все сомнения, возродил пошатнувшуюся было веру и вновь сплотил нас воедино. Разувшись, мы с радостью двинулись каждый на свой корабль. Герольд возгласил о том, что всем стругам по выходе в море надлежит бросить якоря. Тысяча шестьсот кораблей, ясное дело, не могли одновременно покинуть бухту, но не могли они и отправиться в плавание самостоятельно. Все должны были снова собраться вместе на некотором удалении от берега и держаться «Моры» до тех пор, покуда на мачте флагмана не вспыхнет сигнальный огонь и трубы не возвестят о том, что пришло время поднимать паруса.
Я взял на себя скромный труд описывать лишь то, что видел собственными глазами. А посему рассказ о нашем плавании будет недолгим. В это время года ночь наступает довольно быстро, и ты не успеешь опомниться, как окружающие тебя предметы в мгновение ока растворяются во тьме, превращаясь в едва только различимые неясные силуэты. Мы с Гераром и другие оруженосцы плыли на «Море». Я долго всматривался в морскую даль, силясь объять взглядом бескрайний горизонт. В памяти моей запечатлелась лишь одна картина: нескончаемая череда качающихся мачт, устремленных ввысь, к тронутому багрянцем небосводу. Вскоре все корабли словно растаяли, превратившись в неподвижные тени, и в наступивших сумерках посверкивали лишь глаза да клыки чудовищ, что украшали их носы. Уходящий день, однако, все еще играл бликами на гребнях волн, размеренно катившихся по морю. А струги все прибывали и прибывали; убрав паруса, они бросали якоря рядом с нами. На «Море», да и на других кораблях царило странное затишье, изредка нарушаемое окриками мореходов, которые делились между собой предположениями о силе ветра и волн: ведь это же была их родная стихия!
Когда на мачте «Моры» вспыхнул огонь, стояла кромешная мгла. Вслед за тем грянули трубы, их призыв подхватили сигнальные рожки, потом затрубил один рыцарский рог, а за ним и остальные. Тем самым корабли давали друг другу знать, что сигнал с флагмана принят. На «Море» подняли парус, и он мгновенно наполнился ветром, который заметно посвежел. И флагманский струг устремился вперед, рассекая носом волны, с шипением проносившиеся вдоль бортов под нашими щитами. На сей раз мы снялись с якорей одновременно! Небо было затянуто облаками, но в просветах между ними нет-нет да и проглядывали луна и звезды, и кормчие уже не боялись потерять из виду сигнальный огонь «Моры», хотя они были уверены, что рано или поздно это непременно случится, корабли разбросает по морю и к берегам Англии они будут подходить поодиночке. Но шум валов, пенившихся под форштевнями, обнадеживал: каждый знал, что где-то совсем рядом идут другие корабли.
Нам велели ложиться спать, чтобы к завтрашнему утру мы вновь были бодрыми и полными сил.
Некоторые из наших друзей закутались в плащи и улеглись там же, где сидели, я не знаю, удобно ли им было так спать или нет. Мне же не давало уснуть любопытство, ибо я всегда был одержим страстью к морским путешествиям; к тому же рядом сидел Герар и ему была нужна моя помощь. Бедняга всю дорогу только ел да пил, не зная меры — впрок. Вино входило в него, точно вода в сухой песок или бездонную бочку; при всем том, однако, он не терял ясности ума, хотя трепал языком и хохотал без умолку! Герар боялся, что завтра придется поститься целый день, потому как мы можем вступить в бой, еще не успев сойти на берег, а посему он предусмотрительно умял добрую половину оленьего окорока и влил в себя изрядное количество крепкого вина — так что суровый морской ветер стал ему нипочем, и он, как всегда, беспечно принялся подтрунивать над теми, кто ежился от холода. Покуда корабль стоял на якоре, покачиваясь на легкой волне, он все шутил да приговаривал: это, мол, не море, а всего лишь озеро, каких в Нормандии не счесть, оно не шире любого канала или устья фландрских рек! Но едва подняли парус, как он тут же прикусил язык, что меня несколько удивило, однако я не придал тому никакого значения. Когда же корабль понесся с быстротой ветра навстречу огромным валам и брызги, точно бичи, нещадно захлестали по кожаной обшивке щитов, закрепленных снаружи, Герар вдруг забеспокоился и, стиснув зубы, принялся проклинать качку, от которой ему сделалось не по себе. Он вскочил на ноги и перегнулся через борт, подставив голову под пену и брызги, так что его лица я не видел, хотя мне очень хотелось на него взглянуть. Герар всегда бахвалился, будто ему море по колено и не страшится он ни штормов, ни ураганов, хорошо знает все ветры, приливы и течения и ему-де нет равных ни под парусом, ни на веслах. Да уж, вспомнить его похвальбы, глядя на него сейчас — смех один, да и только. Потом он сел рядом со мной, а точнее, плюхнулся, как бесформенный мешок, и схватил меня за руки мокрыми, холодными, словно ледышки, пальцами. Встряхнув головой, он опустил ее мне на плечо. Сквозь рев волн, рассекаемых носом корабля, и завывание ветра в снастях я слышал, как Герар судорожно хватал ртом воздух. Зная, что должно последовать за этим, я взял его под мышки, приподнял, развернул лицом к борту и осторожно поставил меж двух щитов. Он тут же отдал пучине все, что давеча поглотил с такой жадностью, а я, как настоящий друг, поддерживал его голову. В это мгновение я не испытывал к нему ни отвращения, ни сострадания — мне даже доставляло радость видеть, как он расплачивается за свое безудержное бахвальство! Когда он наконец опорожнил свое содрогающееся чрево, я бережно, как только мог, уложил его рядом с собой, и он тотчас забылся безмятежным сном, оставив и меня в покое.
Когда седое небо осветилось первыми всполохами утренней зари и ночные светила поблекли, Герар встрепенулся, заморгал глазами, сбросил плащ, которым я его укутал, и уставился на меня. Я ожидал услышать от него хоть какие-нибудь слова раскаяния или, по крайней мере, прочесть смущение во взгляде. Не тут-то было. Он глубоко вздохнул, озабоченно потер свой подбородок и произнес:
— Ну, братишка, чего такой хмурый? Видать, несладко пришлось тебе в море, да?
С первыми лучами солнца туман рассеялся. Прямо перед нами возник сравнительно крутой берег. А вокруг сверкало море — оно было пустынно. Смогу ли я передать смесь отчаяния и изумления, охватившего воинов и мореходов во главе с кормчим? На какой-то миг все застыли в молчании, потом тишину разорвал чей-то пронзительный крик:
— Мы одни!
Сир Вильгельм вышел из шатра и сказал:
— Ничего удивительного, друзья мои! Просто наш корабль самый большой и, стало быть, самый быстроходный. Вот мы и обогнали всех. Ляжем в дрейф!
По команде кормчего кто-то из мореходов вскарабкался на мачту. И мы услышали:
— Горизонт чист!
Герцог приказал бросить якорь. В наших глазах он прочел понятную тревогу. С нами случилось то, от чего мы с такой настойчивостью предостерегали других. Мы оказались в ловушке: позади — бескрайнее море, а впереди — враждебный берег, где нас, наверное, уже поджидали полчища Гарольда. Даже у Герара все веселье как рукой сняло. Он сказал мне:
— Ежели вон там, за островками, Гарольд спрятал корабли — нам конец…
Но в той стороне мы не заметили ни одного паруса. Шло время, а море по-прежнему было пустынно. Кормчий крикнул наблюдателю:
— Что видишь ты?
— Только небо и море.
Вильгельм стоял среди нас и улыбался. Он кликнул Вадара — тот, не зная, куда деваться со стыда, ретировался на нос корабля.
— Вадар, друг любезный, выдай-ка всем сала, сыру да по кубку вина со свежей лепешкой. Неплохо было бы подкрепиться. Сейчас самое время.
Усевшись между нами, он жадно набросился на еду. За трапезой герцог обращался со всеми, как с равными, называл по прозвищам и то и дело приговаривал:
— Да, нам и вправду повезло. А вот остальным придется высаживаться натощак.
Герцог утешал нас по-всякому — что ни говори, а он умел владеть собой и знал, как научить этому других. Сначала мы отвечали ему только из вежливости и уважения, но вскоре его веселое настроение передалось всем воинам, так что наш необычный пир завершился под всеобщий радостный смех.