Вино одиночества
Шрифт:
— Иди сюда, моя бедная девочка... Я совсем позабыл о тебе... Пойдем скорее домой...
Элен не осмелилась сказать ему, что голодна. Она боялась, что он пожмет плечами и вздохнет, как ее мать: «Дети... Это такая обуза!»
— Ты хоть выиграл, папа?
На губах отца промелькнула довольная, но вместе с тем страдальческая улыбка.
— Выиграл ли я?.. Да, немного... Но разве играют ради выигрыша?
— А тогда зачем же?
— Чтобы играть, девочка моя, — сказал отец, и Элен показалось, что она ощутила жар его горячей крови в своей ладони. Он взглянул
— Тебе этого не понять. Еще слишком мала. Впрочем, ты никогда и не поймешь. Ты ведь женщина.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Осенним днем 1914 года, когда на улицы опустились бледно-синие сумерки, Элен и мадемуазель Роз с последней повозкой багажа прибыли в Санкт-Петербург. Родители здесь уже жили несколько недель.
Как обычно перед встречей с матерью после долгой разлуки, Элен дрожала от страха, хотя она скорее умерла бы, чем выдала свои чувства...
Это был один из тех мрачных, дождливых дней в самое грустное время года, когда солнечный свет едва пробивается сквозь тучи, поэтому приходится просыпаться, вставать, есть и работать при свете лампы, в то время как с желтого неба сыплется и кружится на неистовом ветру мокрый липкий снег. Как сильно задувал в тот день этот резкий северный ветер! Как пахла гниющая вода Невы!..
На улицах горели фонари. Все было окутано густым, как дым, туманом. Элен сразу же возненавидела этот незнакомый город, при виде которого ее сердце сжалось в предчувствии беды. Нервно дергая за рукав пальто мадемуазель Роз, она хотела ощутить привычное тепло ее руки, потом отвернулась и с грустным удивлением стала смотреть на отражение своего бледного, изменившегося от тревоги лица в окне автомобиля.
— Что такое, Лили? — спросила мадемуазель Роз.
— Ничего. Мне холодно. Ужасный город, — прошептала Элен с отчаянием. — А в Париже сейчас все деревья в золоте.
— Мы все равно не смогли бы сейчас попасть в Париж из-за войны, моя бедняжка, — грустно сказала мадемуазель Роз.
Они замолчали. Тяжелые капли быстро бежали по стеклу, будто слезы по лицу.
— Она даже не приехала встретить нас на станцию, — горько сказала Элен и почувствовала, как сердце защемило от тоски и боли.
Мадемуазель Роз привычно поправила ее:
— Не «она», а «мама»... «Мама не приехала нас встретить...»
— Мама не приехала нас встретить... Наверное, ей не очень-то хочется меня видеть... Впрочем, как и мне ее, — тихо добавила она.
— В таком случае на что ты жалуешься? У тебя есть в запасе еще несколько минут...
Она улыбнулась с выражением меланхоличной иронии, которая удивила Элен. Девочка спросила:
— У них сейчас есть автомобиль?
— Да. Твой отец заработал много денег.
— А... А дедушка с бабушкой? Они сюда не приедут?
— Я не знаю.
Но Элен догадывалась, что она
Когда Элен думала о бабушке с дедушкой, то испытывала невыносимое чувство жалости, которое казалось ей ужасным. Она старалась избегать мыслей о них, но то и дело вспоминала, как они бегут мелкими неуверенными шажками по перрону вслед уходящему поезду... Бабушка плакала, однако это было ее привычным состоянием, а старик Сафронов еще хорохорился, выпрямившись, он махал своей тростью и кричал дрожащим голосом:
— До скорого! Мы приедем навестить вас в Петербурге! Скажи маме, чтобы она поскорее нас пригласила.
— Как же, бедный дедушка может только надеяться, — прошептала Элен.
Она не догадывалась, что старик лучше ее понимал свою участь, и не знала, что после ее отъезда, возвращаясь в опустевший дом, он шел впереди своей стонущей и хныкающей жены, с досадой и угрызениями совести думая: «Вот пришел и мой черед! Я всю жизнь куда-то бежал, забывая обо всех ради собственного удовольствия, ради своих прихотей! Теперь я стар и выжат, как лимон, и сам плетусь за остальными». Обернувшись, он впервые в жизни соизволил подождать жену, сердито стуча тростью и крича:
— Ну давай же, шевелись, черепаха!
«Отставка для бабушки и дедушки», — подумала Элен с грустной иронией, которую она унаследовала от отца.
Тем временем автомобиль остановился перед большим красивым домом. Планировка квартиры Каролей позволяла разглядеть из прихожей даже дальние помещения. Через большие белые двери виднелась череда комнат в белых и золотых тонах. Элен ушиблась об угол огромного белого рояля, глянула на отражение в многочисленных зеркалах своего бледного потерянного лица и, наконец, оказалась в комнатке поменьше и темнее остальных, где, опершись на край стола, стояла ее мать, а возле нее сидел юноша, которого Элен не узнала.
«Затянута в корсет в три часа дня», — подумала она, вспоминая просторные пеньюары и распущенные волосы матери. Она подняла глаза, вмиг пересчитала все новые кольца на белых пальцах, глянула на элегантное платье, тонкую талию, радостное и вместе с тем страстное выражение лица. Эта сцена потом навсегда останется в ее сердце, она никогда ее не забудет...
— Здравствуй, Элен... Стало быть, поезд пришел раньше? Я не ждала тебя в такую рань.
Элен пробормотала:
— Здравствуй, мама...
Она никогда не произносила слово «мама», четко выговаривая оба слога, словно застревавшие между ее сжатых губ. У нее получалось «ма», похожее на кроткое выражение недовольства, которое ей каждый раз с усилием и какой-то смутной болью приходилось выдавливать из себя.
— Здравствуй.
Нарумяненная щека склонилась к девочке, она осторожно приложила к ней губы, машинально стараясь отыскать место без пудры и крема.
— Не испорти мне прическу... Что же ты не здороваешься со своим кузеном? Не узнаешь его? Это Макс Сафронов.