Вино одиночества
Шрифт:
— Потому что, начиная дело, мы никогда не знаем, будет оно безопасным или нет.
— Ваше дело с лепешками для солдат — прекрасное тому доказательство, — с ухмылкой произнес Кароль.
— Почему же?
— Да вы нам прожужжали о нем все уши за полгода. А в результате — килограммы заплесневелого хлеба.
— Мука была первого сорта, — задетый, по всей видимости, за живое, отвечал Сливкер, — я договорился с лучшими мукомолами. Беда в том, что мы решили построить пекарни, чтобы сократить расходы, но, поскольку никто не знал, какие для этого требовались печи, хлеб не пропекся и заплесневел.
— А солдаты помирали от дизентерии, — добавил Шестов.
— Вы и вправду так думаете?.. Товар просто не приняли — вот и все дела. Очень жаль, но хлеб пришлось выбросить. Я сам потребовал этого у человека, который отвечал за сделку. На моей совести нет ни единой смерти, — сказал Сливкер.
Хитро прищурившись, Кароль по-детски засмеялся и слегка дернул Элен за волосы. Она поймала его сухую смуглую руку и поцеловала ее. Она любила огонек в его глазах, его седые волосы и улыбку, которая была то грустной, то на удивление хитрой.
«Он просто тает, глядя на эту женщину, — со злостью думала Элен, — как он может не замечать их интрижек?.. Он счастлив в этом доме, где нет лада, в доме со всей этой новой мебелью, посудой, на которой стоят не его инициалы, счастлив, несмотря на то что его предают и обманывают... Хотя нельзя сказать, что он ничего не видит. Нет, он отмахивается от всего, не придает никакого значения... По сути, у него только одна страсть, которая заполонила всю его душу, — игра, игра на бирже и в карты. Вот и все».
Они ели яблочную шарлотку, плавающую в обжигающем шоколадном соусе. Элен любила шоколад и на какое-то время перестала слушать «взрослые разговоры». Мать упрекала ее: «Макс тоже считает, что ты иногда уж больно интересуешься разговорами взрослых. Разве они тебя касаются? Лучше думай о своих уроках...»
Из духа противоречия Элен изо всех сил старалась услышать и понять, о чем они говорили.
Но сейчас она устала, и до нее доносилось только неразборчивое бормотание:
— Корабли...
— Нефть...
— Нефтепровод...
— Сапоги...
— Спальные мешки...
— Пакеты акций...
— Миллионы... Миллионы... Миллионы...
Последнее слово то и дело повторялось, разделяя реплики, как песенный припев.
«Ну вот, опять за старое», — подумала Элен.
Ужин закончился. Элен вышла из-за стола, сделав скромный реверанс, который, впрочем, никто не заметил, и пошла спать. В доме до самого утра стоял запах сигар и дорогого коньяка, который доносился до ее комнаты, проникал в ее сны. А где-то вдалеке от грохота сотрясались мостовые — по улице проходили артиллерийские части.
3
Революция еще не началась, но ее приближение уже ощущалось — даже воздух казался тяжелым, предвещая опасность, как утренняя заря накануне грозы. Никто не интересовался новостями с фронта; война словно осталась в далеком прошлом; на раненых смотрели равнодушно, на солдат — с враждебной неприязнью. Людей, окружающих Элен, заботили только деньги. Они всё богатели. Золото сыпалось мешками. Однако эта золотая жила была извилиста и непредсказуема, что пугало даже тех, кто напал на нее и уже успел нажиться. Все давалось слишком скоро, слишком легко... Как только покупали какую-нибудь биржевую акцию, ее курс взлетал стрелой. Суммы уже не радостно выкрикивали, а произносили шепотом. Теперь Элен слышала слово не «миллионы», а «миллиарды», произнесенное нерешительным, прерывистым, тихим голосом; она видела вокруг только жадные и растерянные взгляды. Покупалось все и повсюду. Утром и вечером к ним приходили мужчины, доставали из карманов свертки, за закрытыми дверями Элен слышала их ожесточенные короткие разговоры вполголоса. Они скупали необработанные меха, не выделанные и не раскроенные, а только перевязанные бечевкой, какими их купили у торговцев на базарах в далекой Азии. Они расхватывали шкурки горностая и соболя, похожие на мертвых крыс партии шиншилл, бижутерию, колье, старинные браслеты на развес, огромные мутные изумруды, покупали, не глядя, теряя рассудок от спешки и жадности. Покупали золото, литыми и чеканными слитками, но самое главное — акции, пакеты, пачки, кучи ценных бумаг, предоставляющих права на банки, танкеры, нефтепроводы, еще не добытые алмазы... От этих бумаг ломились шкафы, их засовывали под драпировку стен, в матрасы, прятали в комнатах для прислуги, в комнате для занятий, с приходом весны — в печках; эти пакеты бумаг зашивали в кресла, и приходящие к Каролям мужчины поочередно сидели на них, согревая их своим теплом, словно надеясь высидеть золотые яйца. С орнаментом из роз, в углу лежал свернутый ковер из Савонери [11] , набитый шуршащими бумагами. Иногда Элен забавы ради тайком вставала на него, и бумаги хрустели под ногами, как опавшие листья. В темноте белел закрытый рояль, на стенах с золотистыми обоями висели трубки, рожки, шляпы эпохи Людовика XV, дудки, ленты и пыльные букеты. Родители Элен, «предприниматели» и Макс проводили вечера в маленьком душном кабинете, где не было никакой мебели, только телефон и пишущая машинка. Они теснились в нем, с удовольствием вдыхая густой сигарный дым, слушая скрип голого паркета под ногами и созерцая голые толстые стены, заглушающие их голоса. Пользуясь сутолокой тесной комнаты и слабым освещением свисающей с потолка голой лампы, Макс и Белла сидели, прижавшись друг к другу разгоряченными телами. Кароль ничего не замечал, лишь иногда в полумраке нежно сжимал обнаженную руку жены. Сейчас она восхищалась им, побаивалась его, потому что он расточал роскошь и благосостояние. Но в этом доме ей жилось не лучше, чем Элен. Иногда она с тоской вспоминала гостиничные номера с парой чемоданов в углу и мимолетные любовные приключения за поворотом улицы. Белла ухитрялась вызвать в молодом Максе с его неутомимым красивым телом страсть, ревность и такие приступы ярости, на которые он был только способен. Элен снова жила среди ругани, ссор и обидных слов, но теперь слышала их от матери и Макса. Она специально старалась досадить им, как только могла. Она научилась так насмешливо смотреть на Макса, при этом никогда с ним не разговаривая, что это выводило его из себя. Он просто возненавидел ее. Ему было двадцать четыре, но он был еще весьма глуп и ненавидел маленькую девочку.
11
Королевская ковровая мануфактура во Франции, основанная в XVII в.
Элен печально бродила по квартире в ожидании ужина. Уроки были сделаны. Когда она начинала читать, мадемуазель Роз отбирала у нее книгу:
— Ты испортишь зрение, Лили...
Чрезмерное чтение порой действовало на Элен как тяжелое похмелье. Однако оставаться без дела в комнате для занятий, сидя напротив молча качающей головой мадемуазель Роз, было выше ее сил... Несколько минут она следила взглядом за ее немолодыми ловкими руками, всегда занятыми шитьем, но понемногу желание двигаться, сменить обстановку заставляло ее уйти из комнаты. Мадемуазель Роз так постарела с тех пор, как началась война... Вот уже три года, как она не получала вестей от родственников и брата, которого называла «малыш» или «малыш Марсель», потому что он был рожден от второго брака ее отца. В начале 1914 года он пропал без вести где-то в Вогезах. Друзей в Санкт-Петербурге у нее не было, по-русски она не говорила, хотя жила в этой стране вот уже целых пятнадцать лет. Все причиняло ей душевную боль. Элен была смыслом ее жизни, но теперь она выросла и больше нуждалась в понимании, чем в уходе... Мадемуазель Роз всегда считала ее ребенком, кроме того, она была слишком сдержанна, чтобы постараться заслужить доверие Элен, которого та никому не оказывала... Девочка ревностно охраняла свой внутренний мир. Она упорно скрывала его от всех, даже от той, кого любила больше всех на свете. Но крепче всего их объединял страх, о котором они даже не осмеливались говорить, — страх, что мадемуазель Роз уволят. Все могло случиться... Их жизни зависели от простого каприза, вспышки гнева Беллы или злой насмешки Макса. Ни разу Элен не вздохнула свободно за все эти убийственные годы, ни разу она не заснула спокойным и безмятежным сном. Днем мадемуазель Роз водила Элен на мессу в собор Нотр-Дам де Франс, где французский священник рассказывал детям, родившимся в других странах, о Франции, о войне, молился о тех, «кто при смерти, за путешественников, за павших на поле боя солдат...».
«Нам здесь хорошо», — думала Элен, глядя на огонек двух тоненьких свечек, зажженных перед образом Девы Марии, и слушая, как в ритм пению медленно стекают и падают на плиточный пол, точно слезы, капли воска. Она закрывала глаза. Дома Белла говорила, пожимая плечами:
— Твоя мадемуазель становится святошей... Этого еще не хватало...
В церкви Элен ни о чем не тревожилась, ни о чем не думала, а просто предавалась умиротворяющим мечтам, но, как только переступала порог, как только оказывалась на темной улице, как только начинала шагать вдоль мрачного зловонного канала, сердце ее вновь сжималось от смертельной тоски.
Иногда мадемуазель Роз с удивлением осматривалась вокруг, словно очнувшись от сна. Порой она невнятно шептала какие-то слова, и Элен с нетерпением кричала: «Ну что вы такое говорите?» Тогда она вздрагивала, медленно отводя свои большие впалые глаза, и тихонько отвечала:
— Ничего, Элен.
Жалость, наполнявшая сердце Элен, не смягчала ее, а, наоборот, сердила и лежала камнем у нее на сердце. Она с отчаянием думала: «Я становлюсь такой же злой, как и все...»
Однажды Элен долго рассматривала свое отражение в зеркалах гостиной, куда проникал свет из-под дверей соседнего кабинета. Ее темное платье, на которое ложились черные тени от красивой деревянной обшивки на стенах, охватывающий тонкую смуглую шею тугой квадратный воротничок, золотая цепочка с голубым эмалированным медальончиком были для Элен единственными «внешними» признаками ее богатства. Каким скучным оно казалось ей... Она считала себя несчастной, потому что ее одевали, как маленькую девочку, в короткие юбочки и завивали ей локоны, тогда как в России в четырнадцать лет ты уже женщина...
«На что я жалуюсь?.. — думала она. — Я такая же, как все. В каждом доме живут жены, изменяющие вечно занятым и думающим только о деньгах мужьям, несчастные дети... Говорят, когда у вас есть деньги, вам все приятно, все по душе, все ладится. У меня есть деньги, я здорова... но мне так скучно...»
Как-то вечером Шестов застал ее перед зеркалом и подошел к ней; он был пьян; с улыбкой посмотрев на обращенное к нему худенькое личико, он сказал:
— Какие красивые глазки...
Элен видела, что Шестов пьян и, хуже того, заслуживал презрения, потому что продавал свою страну тому, кто больше за нее предложит, но он был первым мужчиной, который посмотрел на нее... она не могла объяснить, как именно... это был первый мужской взгляд, который она почувствовала на себе; он посмотрел на ее маленькую, едва наметившуюся грудь, чуть заметную под платьем. Взгляд его долго искал нежную впадинку на худом, по-детски угловатом плече; взяв руку девочки, он поцеловал ее и вышел. В ту ночь впервые в жизни Элен не спала, мучаясь и сгорая от стыда, до боли испытывая неловкость, но вместе с тем и гордость, вновь чувствуя на себе этот тяжелый, нахальный мужской взгляд. Однако с того дня Шестов все больше и больше внушал ей страх, и она как могла избегала его.