Виршевая поэзия (первая половина XVII века)
Шрифт:
Писались также и покаянные, и обличительные послания, и сатирические, и даже просто пародийные. Старорусский стих умел серьезничать, но умел и скоморошествовать, дерзить, «сказать дурака» адресату. Бывало, что и о страшном, лично пережитом — пытках, смертельной истоме — человек говорил с юмором и веселыми прибаутками, как если бы сам не был жертвой трагически сложившихся обстоятельств. Вот, например, восставшие под предводительством Болотникова крестьяне вздернули на дыбу дворянина Ивана Фуникова, мучают, угрожают ему казнью, однако же уцелел Фуников и, хотя все тело у него болит, написал приятелю о своих злоключениях смеючись и каламбуря: «За старые шашни хотели скинуть с башни» — и все в таком духе.
Наконец, жанр послания-поучения — от наставника к наставляемому. Тон дидактический,
К жанру стихотворного послания естественно примыкает жанр стихотворной молитвы. И там и здесь обращенность к адресату: в первом случае к живому современнику, во втором — к богу или к святому, однако иногда, судя по той же назидательной интонации, вовсе и не к богу. Так, анонимный автор «Молитвы на вирш ко Господу Богу» предпослал ей рассуждение, начинающееся словом «подобает»! И, кстати, там есть слова, почти совпадающие с цитированными выше словами Савватия о том, что двоестрочие не мешает следовать божественному писанию. Впрочем, это не сама по себе молитва, а предисловие к ней, о «жанре» же предисловия речь впереди.
Что касается собственно молитвы, то она, как правило, звучит проникновеннее и лиричнее, чем послание. Непревзойденным и доселе неизвестным образцом этого жанра в поэзии XVII в. является «Молитва против разлучения супружества» С. И. Шаховского, которому закон угрожал расторжением четвертого брака, причем небездетного (трижды овдовев, нельзя было жениться еще раз). Вот полностью текст этого замечательного стихотворения:
Помилуй, господи царю, и сохрани жену мою, аще и незаконно поях ю, и чада моя, еже еси даровал, презря мои согрешения. Соблюди их, владыко, и помилуй, и долгоденьствия даруй. Во здравии и спасении посети, владыко, милосердием своим. Во веки, аминь.Тут и форма необычна. Не только двоестрочия, но и трехстишия с соответственно тройною рифмой, как в самом начале: царю (звательная форма слова царь — обращение к господу) — мою — ю (ее). Особенно же впечатляет то, что не назовешь иначе как лиризмом. Текст личностен, как бы озвучен голосом автора, насыщен его очень понятными нам переживаниями: боже, помилуй мою жену, пусть незаконную, и детей, коль уж ты даровал мне их, несмотря на мои грехи... Это человечно и трогательно. Будь это стихотворение анонимно — все равно чувствовалась бы незаурядность его автора. Но оно не анонимно, а о Шаховском мало сказать, что он хорошо известен: он, в своем роде, легендарен, по крайней мере таковым стал в наше время, когда возникла фантастическая версия (и большая научная дискуссия вокруг нее), согласно которой он будто бы подделал переписку Курбского с Иваном Грозным. Кстати, еще раньше Шаховскому приписывалось одно из сочинений не менее, чем он сам, известного его современника, князя И. М. Катырева-Ростовского.
Ситуация, которую тоже можно было бы назвать «разлучением супружества», в середине XVII в. спровоцировала еще одну изумительную стихотворную молитву,
И вот она молится о возвращении мужа, отца ее детей («детки со мною младенки, сиротки остались маленки»), в то же время подчеркивая свое и их смирение, местами доходящее до несколько забавного самоосуждения. Наделенная даром перевоплощения, она присоединяет к своему голосу имитируемые ею голоса сыновей, которым так нужен отец:
— Первый и болший аз сын, именуемый Савин. Годен жезлом ранен быти и многи язвы носити. С материю господу всех воспеваю, благодателю возсылаю. — И средний аз, Леонтей, достоин есмь многих плетей. С рождьшею к богу глас возсылаю з братом в песнех соглашаю. — И аз, Николай, к вам приполз, Годен прияти многих лоз. С крепостию к болевшей мною восклицаю, немотуя, прорицаю: О, мати моя...— и пр.Прямо-таки драматургическое решение! В молитву как бы вкраплены реплики «действующих лиц». Каждый сын пропел свое. Затем голоса детей сливаются в согласное трио, а под конец чередуются и перекликаются с голосом матери: «Возврати церкви служителя, мене, грешной, сожителя, возлюбленного ми друга, и востану от скорби недуга. Нам же трем младым братом — родителя, во юности наказателя. Да не в глупости погибнем... Даждь нам здрава его видети...»
В жанровый состав виршевой поэзии XVII в. заметный вклад внесли так называемые предисловия — к разным сочинениям, в основном прозаическим, но необязательно (выше уже упоминалось стихотворное предисловие к стихотворной молитве). Некоторые предисловия можно рассматривать как произведения, имеющие самодовлеющую ценность — независимо от предваряемых ими текстов. Таковы, например, «Вирши на Езопа» Ф. К. Гозвинского, открывающие подготовленный им сборник прозаических переводов древнегреческих басен. Это стихи, запечатлевшие контраст между внешним безобразием и высокой духовностью Эзопа,— о том же более чем через сто лет писал А. Д. Кантемир в одной из своих эпиграмм.
Но чаще предисловия просто излагали — коротко и в стихах — то, о чем речь шла в сопровождаемых ими сочинениях. Если это повесть (например, о Варлааме и Иоасафе), то и предисловие к ней, соответственно, обретало жанровые черты стихотворной новеллы. Если это полемический богословский трактат (например, против лютеранства), то и предисловие к нему выглядело стихотворным микротрактатом. Порою стих как бы порывался соревноваться с прозой: вдруг виршевая миниатюра-предисловие окажется интересней и увлекательней самого прозаического сочинения, которому она предпослана? По-видимому, это согласовалось с читательскими вкусами и потребностями: интерес к стихам был разбужен, и в XVII в. вирши читались с удовольствием.
А современный читатель, любящий поэзию,— что интересного для себя может он найти в виршах первой половины XVII в.? Их «устаревший» язык малопонятен или труднодоступен для неспециалистов. Впрочем, архаика теперь не жупел, как и вообще всевозможные языковые головоломки (иначе необъясним был бы возрастающий интерес широкой аудитории, например, к стихам Хлебникова). Воспринимаемое с усилием и напряжением едва ли не в большем почете, чем воспринимаемое легко, или, как говорится, облегченно. Беглого чтения здесь быть не может.