Вирус бессмертия
Шрифт:
– Это не я! Это Гринберг!
– А ты не знал?
– Да иди ты! – разозлился Пантелеев. – То была вражья сучка, байская дочь, а ты красным зенитчикам прямую дорогу на тот свет обеспечил. Выпьют ведь метанол, и хана!
– Остынь, – спокойно ответил Максим Георгиевич. – О твоей, между прочим, шкуре пекусь. А то ты стратостат спишешь, как пропавший без вести, а эти ребятки отрапортуют, что взяли пеленг на Эс-четвертый. Пусть они лучше выпьют последний раз и уснут навеки. Их долг – умирать за счастье трудового народа и товарища Сталина. Что они и сделают. Потому что моя операция имеет для трудового народа наиважнейшее значение. Все, Пантелеев, кончай языком трепать, а то горло на морозе простудишь.
– Тяжелая ведь от метанола смерть! Лучше бы пристрелил.
– Сам-то хоть подумал, что сказал? Стрельбу в части устроить? Нападение? А так – шито-крыто. Чей спирт, откуда? Никто концов не найдет. Все, давай. Ни пуха тебе.
– К черту! – Пантелеев закинул за спину мешок с двумя парами лыж и соскользнул с дороги.
– Погоди! – остановил его Дроздов. – На, возьми-ка. А то чем уговоришь Гринберга остаться?
Он протянул председателю свой револьвер.
– Эх, лыжи лишние только зря тащить! – засовывая оружие в карман, посетовал Пантелеев и тяжко вздохнул.
– Хочешь, чтобы Гринберг тебя из «маузера» грохнул? – удивился Дроздов непонятливости председателя клуба. – Увидит, что лыжи только для Стаднюка, сразу все поймет. Он ведь лиса стреляная. Осторожнее с ним.
– Доверяет он мне, – вздохнул Пантелеев.
– Ага, – усмехнулся Дроздов. – Оба вы друг другу доверяете. Катись давай!
Он слегка подтолкнул председателя в спину. Тот протиснулся через кустарник, выбрался на просеку и заскользил по насту в сторону упавшего стратостата.
Ему давно не приходилось ходить на лыжах, а на таких, как сейчас, он вообще никогда не стоял, но наст держал хорошо, и Пантелеев довольно быстро продвигался к намеченной цели. Иногда он останавливался, сверяя путь по азимуту артиллерийского компаса. Яркая луна освещала мрачный ельник, бросая зыбкие тени на искристый снег.
Есть немало людей, которых ночью в лес палкой не загонишь, даже если их хорошенько вооружить. Пантелеев относился к другой породе – он обладал столь скудным воображением, что обычные человеческие страхи проходили мимо его сознания. Если он и боялся чего-то, то не таинственного, а врага из плоти и крови. Во время борьбы с памиро-алайскими басмачами он ночевал в горах, где водятся снежные барсы, и в долинах, где на человека может напасть огромный волк-одиночка. Россказни же о злых духах, которыми потчевали его местные, не производили на Пантелеева никакого впечатления. Как большевик и материалист, он старался всем таинственным проявлениям давать достойное научное объяснение, хотя был не слишком образован. Поэтому посвист ветра, таинственный скрип деревьев и уханье ночных птиц не могли отвлечь его от главной цели – увязшего в нескольких километрах стратостата.
Минут через сорок Пантелеев в очередной раз остановился свериться с компасом. Он разогрелся и пыхал плотным облаком пара, выбелив инеем воротник. Решив, что до стратостата уже, должно быть, рукой подать, Пантелеев вынул из заплечного мешка ракетницу, зарядил патрон и пальнул в небо алой звездочкой. Не прошло и полминуты, как из-за дальней рощицы хлопнули три пистолетных выстрела – Гринберг ответил в воздух из «маузера».
– Вот и замечательно, – вздохнул председатель аэроклуба.
Он заткнул ракетницу за пояс, выбрался из просеки и побежал между разлапистых елей к близкой уже цели. Однако снежная целина держала плохо даже на лыжах, Пантелеев пару раз глубоко провалился и решил обойти стороной неудобное место. Между елей он запетлял и вынужден был пустить вторую ракету – после отклонения с азимута компас не мог помочь. Гринберг подал ответный сигнал еще тремя выстрелами.
«А ведь так он скоро опустошит свой «маузер», – мелькнула мысль у Пантелеева. – Тогда прикончить его будет гораздо легче. Сколько там? Всего ведь десять патронов, а запасной обоймы у него нет».
Минут через пятнадцать он разглядел впереди свет большого костра, но решил не спешить. Вынув из мешка последнюю ракету, он подал сигнал и дождался еще трех выстрелов.
«Вот стервец! Одну пулю таки приберег!» – неприязненно подумал Пантелеев.
Затем он взобрался на бугор и крикнул:
– Эгей! Гринберг!
Воздухоплаватель в ответ помахал рукой на фоне огня, отбросив на целинный снег огромную тень. Она выглядела угрожающе, и Пантелеев украдкой проверил в кармане револьвер. Добравшись до костра, он обнял Гринберга и потрепал по плечу Павла.
– Молодцы, – похвалил он. – Живы, здоровы. Никто себе ничего не сломал. Товарищ Дроздов будет очень доволен. Надевайте лыжи. А я пока отдышусь. Фух!
Гринберг деловито достал снаряжение из заплечного мешка и взялся прилаживать лыжи к унтам.
– Не стой, как баран! – подогнал он Стаднюка. – Что, лыжи впервые увидел?
– Погоди, Гринберг, – сказал Пантелеев, все еще борясь с одышкой. – А за бортовым журналом я в гондолу полезу?
– Твою мать, – ругнулся воздухоплаватель. – А вы что, военных на место аварии не вызвали? Пусть они разбираются!
– Это секретный полет. Дроздов просил взять журнал и перенастроить рацию на другую частоту.
Гринберг зло отбросил уже надетую было лыжу и шагнул к проему люка. Едва он скрылся, Пантелеев быстро захлопнул крышку и провернул замок до отказа, так чтобы наверняка заклинило. Стаднюк от удивления раскрыл рот, но спрашивать ничего не стал, заметив в руке председателя револьвер.
– Так надо для дела трудового народа, – торопливо пояснил Пантелеев, не опуская ствол. – Гринберг – враг! Именно поэтому его и назначили в этот полет. Чтобы концы в воду. Понял?
Павел кивнул. Что ж тут не понять? Страх пришел к нему с некоторым опозданием, словно чувства тоже могли заледенеть от мороза. Изнутри кабины послышались несколько звонких ударов – видимо, разозленный и перепуганный Гринберг пальнул из «маузера» в обшивку, но пуля ее не пробила, а начала лупить рикошетом от стали.
Павел моментально представил, как кончается воздух в автомате дыхания, и как Гринберг корчится от удушья под тускнеющей лампой.
– Если он враг, может, лучше его расстрелять? – застучав зубами, спросил Павел.
– Рот прикрой! – внезапно завизжал Пантелеев, как истеричная баба. – Только твоих сопливых советов не хватало! Заткнись! Лыжи лучше надевай, мать твою! Быстро, быстро!
Ствол револьвера в его руках дрожал, как отбойный молоток в руках метростроевца. Павел ужаснулся не только самому факту неизбежной и кошмарной гибели Гринберга, но и тому выбору, какой предложила ему судьба под конец – задохнуться или пальнуть себе в лоб. Но в то же время Гринберга не было жалко. Рассказ о располосованной женщине не вызывал симпатии к воздухоплавателю. Понятно, что она могла быть байской дочкой, но ведь партия что говорит? Сын за отца не отвечает. Даже с коровами на бойне так не обращаются. Даже с хищными зверями так не поступают. Их просто убивают, и все. Так что по большому счету Павла взволновало не само по себе убийство Гринберга, а легкость, с которой оно было совершено у него на глазах.