Вирус бессмертия
Шрифт:
– Верно, – кивнул Хильгер.
– Но не двадцать шесть часов! – продолжал доктор. – Этого просто не может быть! Восстановление тканей не может идти так быстро. Даже у саламандры, рекордсмена по части регенерации, эти процессы идут медленнее. То же самое и с рукой этого русского, там рана тяжелее, поэтому отек еще не сошел, но на месте разрыва от открытого перелома кожа полностью затянулась.
– Успокойтесь, – остановил его Хильгер властным жестом и сложил руки у подбородка. – Вы докладывали послу?
– Нет, – покачал головой доктор. – Пока нет.
– Ошибки не может быть?
– Я – врач!
– Да успокойтесь вы, Кох!
Хильгер поднялся из-за стола и прошел несколько раз туда и обратно по кабинету.
– Насколько я понимаю, самостоятельно раненый пока передвигаться не может? – спросил он, остановившись возле кресла Коха.
– Нет. – Доктор трясущейся рукой стряхнул пепел с сигары. – Но я бы рекомендовал приставить к нему охрану.
– Какие у вас соображения по этому поводу?
– Пока никаких, – доктор развел руками. – Хотя… Можно предположить, что русские изобрели некую методику, многократно ускоряющую заживление. А потом опробовали ее на некоторых агентах НКВД.
– Сомнительно. – Хильгер скользнул взглядом по стене и, остановившись на неприличной гравюре, усмехнулся. – Но, возможно, и вашу версию стоит взять на заметку, хотя у меня есть другое мнение на этот счет.
– Вы имеете в виду тот бред, которым вас вчера пичкал русский? Он был ранен! У него была горячка!
– И от этой горячки у него затягиваются раны? – насмешливо оскалился Густав. – Мне надо переговорить с ним. Как его? Богдан? Это ведь означает «данный Богом». Я вижу в этом глубокий символ! История Германии полна мистики и божественных символов. Я не хочу упускать этот шанс. Вчера я тоже принял его слова за бред, но только отчасти. А теперь, после того, что вы сообщили… – Хильгер потер лоб и резко спросил: – Он не спит?
– Нет.
– Тогда идемте! – немец кинулся к дверям.
Доктор погасил сигару и поспешил за ним.
В гостевой спальне на широкой немецкой кровати, на крахмальном чистом белье лежал помытый и побритый Богдан. Теперь ему на вид можно было дать не сорок лет с лишним, а едва ли тридцать пять. Его лицо по-прежнему выглядело лицом покойника: бледное, с черными глазницами и впавшими от долгого голода щеками – казалось, в теле русского уже не может быть жизни.
И Хильгер недоверчиво замер на пороге, усомнившись в рассказе Коха.
Сестра милосердия в белом халате и косынке с красным крестом, сидевшая у изголовья раненого, вопросительно посмотрела на вошедших.
Русский, видимо, почувствовав, что в комнату вошли, медленно открыл глаза и уставился на Хильгера внимательным изучающим взглядом, от которого немца пробрало. Но тут же потрескавшиеся губы раненого дрогнули в слабой улыбке, и, шевельнув пальцами руки, он сказал на хорошем немецком:
– У вас растерянный вид, господин советник. Доктор сообщил вам нечто неожиданное?
Густав не ответил, раздумывая, как поступить в такой ситуации.
Он уже понял, что разговор с Богданом на этот раз будет серьезным. Одно дело – бред раненого, и совсем другое, когда у этого бреда появляется не менее бредовое подтверждение. Вряд ли для сегодняшнего разговора нужны свидетели. С другой стороны, без чужих ушей все равно не получится – уж что-что, а гостевая спальня должна быть просто напичкана микрофонами. Кто, интересно, будет прослушивать записи? Сам Шуленбург, или его тоже контролируют? Но однозначно этот разговор не для ушей прислуги.
– Скажите, господин Кох, раненый может в течение получаса обойтись без сиделки? – спросил Густав, оборачиваясь к Коху.
– Вполне, – кивнул доктор.
– Тогда я попросил бы оставить нас с ним наедине, – вежливо улыбнулся немец.
Сиделка послушно поднялась и засеменила к выходу. Но Хильгер сохранил на лице выжидающий вид.
– Мне тоже выйти? – обиженно спросил доктор.
– Да. Вам тоже.
Кох неловкими шагами покинул комнату.
Хильгер придвинул стул сиделки и, устроившись на нем, вопросительно посмотрел на Богдана.
– Вы готовы говорить серьезно? – спросил раненый.
– Да. Готов, – кивнул немец. – Желаете беседовать по-русски?
– Мне все равно. Могу говорить с вами на русском, могу на немецком, на испанском. Хотите на французском?
– И насколько велик этот список? – невольно усмехнулся советник, понимая, что проверить честность собеседника в данном вопросе не сможет.
– Два десятка живых и мертвых языков, – серьезно ответил Богдан. – У меня было время их выучить.
Хильгер шумно вдохнул.
– Говорят, вам сегодня гораздо лучше, – обратился он к Богдану, выбрав немецкий.
– Да. Сегодня хороший день.
– Я бы чувствовал себя значительно хуже, если бы получил две пули и обгорел, – попробовал сострить Густав.
Главную неловкость этого разговора составляло то, что немец никак не мог приноровиться к собеседнику и угадать следующую фразу, хотя обычно ему удавалось с двух-трех попыток установить полный контроль над развитием беседы.
– Вчера я был в затруднительном положении, – тихо проговорил русский. – Я не знал, что делать. Не все, что произошло со мной, было запланировано. Но, как говорят на Востоке, иногда и обезьяна падает с дерева.
– Вы не рассчитывали попасть под пули?
– Нет. Это чепуха. Пару дней, и все заживет, – небрежно заметил Богдан, и немец понял, что это – правда. – Без расстрела я бы не смог выбраться из плена.
– А в чем же тогда дело?
– У меня есть план, – сказал русский. – Грандиозный план вселенского, божественного масштаба. К сожалению, я пока не готов полностью вас в него посвятить. Простите мне такую невежливость! – Богдан снова изобразил подобие улыбки.
– А у меня есть выбор? – усмехнулся Хильгер.