Вирус бессмертия
Шрифт:
Пароход «Normandie». Гавань Нью-Йорка
Пароходный гудок мощно толкнул воздух, распугав чаек над пристанью. Пассажиры, сгрудившись у борта, махали шляпами, платочками, сдували с ладоней последние воздушные поцелуи. Карла не провожал никто – в его американской жизни не было людей, готовых ради проводов проделать путь от Детройта до Нью-Йорка; не было у него знакомых и в самом Нью-Йорке. Он вздохнул, взял чемодан и, не тратя времени, спустился туда, где располагались каюты второго класса.
После
Стюард выдал ему ключ и проводил до каюты. На ходу он рассказал Карлу распорядок, принятый на лайнере, но Карл ничего из сказанного не запомнил, кроме того, что обед будет в пять часов, а завтрак не предусмотрен.
Войдя в каюту, Шнайдер закрыл за спиной дверь, щелкнув английским замком. Задвинул чемодан в багажную нишу, скинул пальто и шляпу, поставил трость в угол, разулся и лег на кровать поверх одеяла.
«Черт возьми, – подумал он. – Только сейчас я до конца понял, как надоела мне эта проклятая Америка. Как надоели мне эти туповатые потомки фермеров, пытающиеся выглядеть аристократами, как надоели машины, небоскребы, безвкусица и вульгарность».
Карл закрыл глаза. Было удивительно приятно лежать не раздевшись, сохраняя ощущение неуютности и неудобства позы. Ощущение путешествия. А если быть точным, то ощущение возвращения. Это было главным. Он возвращался домой! И этот, лишь теперь осознанный, факт заставил сердце биться быстрее. Фантазия Карла пробудила в памяти поблекшие образы отца, матери, родственников, друзей.
«Как там все? – думал он. – Я ведь давно уже знаю о доме только из заголовков газет».
И он снова с брезгливостью подумал о том, что Америка – страна плебеев и выскочек. Как он не понимал этого раньше? Конечно, раньше он был гораздо добрее и терпимее, но теперь… Карл не додумал мысль до конца – устал. Даже думать ему не хотелось.
Проникая через иллюминатор, утренний свет падал на закрытые веки Шнайдера, иногда затмеваясь тенью портового крана или пролетевшей птицы. Пароход медленно выходил из залива, слышалось натужное кряхтение буксиров, резкие гудки более мелких судов. Голова немного кружилась то ли от затянувшихся последствий вечеринки, то ли от уже ощутимой зыбкости корабельных палуб.
«Не стошнило бы», – невесело подумал Карл.
Он привстал и налил себе стакан содовой из большого сифона, стоявшего на столе. Пузырьки за стеклом поползли вверх, что вызвало неожиданно сильный приступ головокружения.
– О майн гот! – вздохнул Карл.
Звук родного языка успокаивал и утешал. Сейчас Карл уже не понимал, как мог попасться на уловку дикой цыганки и отправиться в такое далекое путешествие только из-за нелепого предсказания. Зачем?
Шнайдер снял пиджак и жилетку, ослабил галстук, но и это не помогло. Пришлось снова лечь, но и с закрытыми глазами все продолжало идти кругом. Медленно вертелись перед мысленным взором воспоминания о прошедшем дне, о вечеринке у Ребера, о злобном
Карл отчетливо вспомнил этот громкоговоритель – большую мембрану из черного картона, натянутую на металлический каркас. Эбонитовая решетка защищала ее от внешних повреждений…
Воспоминание о мембране приковало его внимание, зацепило его, остановив тошнотворное кружение. Но стоило подумать о чем-то другом, приступ повторялся с удвоенной силой. И Карл полюбил это воспоминание, которое успокаивало желудок и остужало мозг.
Эбонитовая решетка защищала мембрану от внешних повреждений. Черт с ней. Лучше думать об этой чертовой мембране, чем сглатывать рвотные позывы. А так хорошо. Пусть будет мембрана.
Эбонитовая решетка была похожа на паутину – двенадцать лучей разбегались от центра, укрепленные двумя концентрическими окружностями. Получалась сеть из вписанных в окружность треугольников и трапеций. Карл с удивлением поймал себя на мысли, что любуется совершенством этой фигуры, непонятно почему так врезавшейся в память. Эта фигура радовала его воображение, будто красивая женщина.
«Решетка чем-то похожа на антенну Ребера, установленную во дворе, – подумал Карл и спросил себя: – Ну и что?»
Решетка заколыхалась и превратилась в паутину, в центре которой Карл разглядел большого черного паука. Потом паук закружился, и паутина превратилась в тележное колесо. Его медленное вращение как бы уравновешивало вращение мира, поэтому Карл у себя в голове вертел и вертел его с наслаждением. Обруч и спицы – вписанные в окружность треугольники. Невероятная прочность. И бесконечность. Эта бесконечность отрезала Карла от обыденного мира и окутала его невероятным комфортом, которого он не испытывал с того момента, как покинул чрево матери.
Сознание всколыхнулось, и Карл ощутил, как внутри его, точнехонько в центре груди, разогревается воображаемый огненный шар. Исходящий от него свет был настолько упругим, что выталкивал из тела не только остатки тошноты, но и другие неприятные последствия употребления виски в сочетании с табаком.
Тележное колесо, продолжая вращаться по воле фантазии, превратилось в светящийся огненный знак. Это были уже не просто спицы, а невероятно сложная система линий, образующих взаимно пересекающиеся и вписанные один в другой треугольники. Огненная окружность теперь замыкала активное пространство, фокусируя поток рвущейся из ниоткуда энергии на трех областях тела Карла – в груди, на уровне солнечного сплетения и на ладонь ниже пупка.
Казалось, что в пересечении линий зашифровано некое слово, точнее, знаковое понятие.
«Господи! Это и есть слово «вечность»!» – пронеслось у Карла в голове, и во внутреннем мысленном пространстве возникла фигурка мальчика Кая, сидящего на бесконечной ледяной плоскости и пытающегося составить из осколков льда шараду. И вдруг Карл сам превратился в этого мальчика, и перед его глазами светящиеся линии начали хаотический, ускользающий от внимания танец.
Было почти невозможно удержать их в памяти целиком.