Вирус бессмертия
Шрифт:
– Понятно! – отрапортовал с комсомольским задором Михаил.
Дроздов, не сводя с пленника оружия, посветил ему в лицо. Лохматому мужику, видно, пришлось в багажнике не сладко – на скуле виднелся кровоподтек, на лбу бордовая шишка.
– Валяй в подвал, образина! – посоветовал ему незлобиво Дроздов.
А чего злиться? И так мужику кранты. Ну не бывает нормальных людей в ватниках по осени! А раз так – судьба его известна, как дважды два.
Под прицелом «нагана» дикарь молча двинулся к проему в стене, не делая и намеков на попытку побега. И Дроздова это пугало. Если он такой дикий, что же не бежит? Или дик настолько, что не знает, какая власть в стране? Он не мог отделаться от мысли, что, будь пленник чуть храбрее и расторопнее, он мог бы, пользуясь плохим освещением, прыгнуть сбоку и выбить оружие из руки.
«Хотя куда ему?» – Дроздов с презрением скользнул взглядом по ссутуленной фигуре.
Подняв лампу повыше и чуть влево, чтобы прямой свет не бил в глаза, Максим Георгиевич шагнул к люку, вслед за диким мужиком. Револьвер он не опускал, держа его прижатым к бедру. Они медленно спустились в подвал по выщербленным ступеням. И хотя очевидно было, что бродяга всецело во власти Дроздова, иногда все-таки энкавэдэшнику казалось, что пленник увлекает его за собой в подземелье, а не он ведет его на допрос.
Внизу было душно, но сырой воздух пробирал прохладой до костей. Дроздов подтолкнул пленника в угол и огляделся. Осенние пауки наплели кругом паутины, и она колыхалась, облепленная пылью, похожая на жуткие привидения из няниных сказок.
Дрожащий свет керосинового пламени заполнил пространство подвала, почти полностью вычищенное еще в те времена, когда грабили церковь. Потом местные жители вынесли остальное, оставив лишь несколько обгорелых досок.
В потолочной балке Дроздов нашел торчащий согнутый гвоздь и повесил на него лампу. Она закачалась, оживив тени на стенах и заставив Максима Георгиевича вздрогнуть – ему показалось, что тень пленника напоминает огромного паука. Но стоило фонарю замереть в неподвижности, наваждение тут же пропало.
«Что-то у меня фантазия разыгралась сегодня не в меру», – подумал энкавэдэшник.
Незнакомец смотрел на него в упор, но зыбкое освещение не позволяло понять, какие чувства он при этом испытывает.
– А теперь говори, кто ты есть? – Дроздов наконец задал первый вопрос.
– Человек, – ответил пленник.
Что-то у него было с дикцией. Не с акцентом, нет, а именно с дикцией. Так могла бы говорить большая собака, если бы ее выучили говорить.
– Имя?
– Богдан. Богдан Громов. Бывший сотрудник ЧК.
От неожиданности Дроздов чуть не выронил револьвер. Это лохматое чудище служило в ЧК? Этот дикарь, который говорит, словно лает? Но, овладев собой, он понял, что Богдан, возможно, и не врет. По крайней мере на оружие он глядел без должного трепета, что выдавало в нем человека незаурядного и понюхавшего пороху.
– Что с речью? – поинтересовался энкавэдэшник.
– Люди не ходят. Не говорил давно.
– В каком состоял отделе?
– В четырнадцатом, – заплетаясь языком, как глухонемой, выговорил цифру Богдан. – В том же, что и ты.
– А откуда ты знаешь, в каком я отделе? – спросил Дроздов и тут же осекся.
Это был дурацкий вопрос. Если сам Богдан был когда-то приписан к четырнадцатому отделу, то он знал прекрасно, чем отдел занимается. Кого же еще, кроме сотрудника четырнадцатого отдела, могли отправить в тверскую глушь, чтобы обследовать таинственные знаки в лесу?
– Ты специально выложил знаки, чтобы приехал кто-нибудь из своих? – догадался Максим Георгиевич.
– Нет, – глухо ответил пленник. – Они мне были нужны для другого.
– Сколько времени ты тут живешь?
– Неважно.
– Будь любезен отвечать на мои вопросы!
– Не буду, – гавкнул Богдан.
Это прозвучало увесисто, как выстрел. И Дроздов вдруг понял, что он с револьвером не имеет никакого преимущества перед безоружным Богданом. Может быть, даже наоборот, или они с пленным как минимум на равных. И это настолько напугало его, что ему захотелось немедленно пристрелить незнакомца.
«Черт… – подумал Максим Георгиевич. – Что же это за тип?»
– Не стреляй! – пролаял незнакомец, заметив движение Дроздова. – Это ты всегда успеешь. Послушай лучше, что я тебе скажу. Когда закончу, у тебя не останется вопросов.
– Ну, валяй! – все еще нервничая, велел Дроздов.
Человек, назвавшийся Богданом Громовым, бывшим сотрудником НКВД, уселся прямо на землю и, раскачиваясь, начал длинный однообразный рассказ. Бубнил он без эмоций, будто пономарь тянул надоевшую молитву. Но эта монотонность и заворожила энкавэдэшника. Слова, отрывистые и ровные, как кирпичи, неожиданно взбудоражили фантазию Дроздова. Он живо представил горы, через которые шла тайная экспедиция двадцать четвертого года, цветущую долину, в которой расположился древний тибетский монастырь, и обратную дорогу через Заалайский хребет, когда погибли почти все люди Богдана.
– До Ферганы оставалось немного, когда я попал под лавину, – закончил пленник. – Меня сильно контузило. Два дня ничего не слышал. Потом долго не мог говорить. Меня подобрали горцы-киргизы, и я семь лет провел в их кишлаке. Так что по-русски забыл немного.
Он закашлялся хриплым смехом.
– Почему же ты сразу, как смог, не явился в ЧК? – подозрительно сощурился Максим Георгиевич.
Неожиданно смех Богдана превратился в хохот, и хохот этот был похож на раскаты грома. Дроздов почувствовал, что выглядит дураком, держа пленника на прицеле. Кто смеется в зрачок револьверного дула, того пугать оружием бесполезно. Его можно только убить, но убивать Богдана Дроздов почему-то не хотел. Он поверил каждому слову из услышанного рассказа. Не мог не поверить – слишком уж невероятно было все, о чем шла речь. И теперь он судорожно соображал, как использовать шанс, который подкинула ему судьба. Шанс изменить судьбу. Исправить дурацкую ошибку глупой юности.
Богдан умолк так же неожиданно, как и расхохотался.
– Четырнадцатый отдел стал другим, – произнес он. – Раньше туда брали умных людей. Неужели ты сам не понимаешь, что было бы с бывшим чекистом, заявись он после столь долгого отсутствия? Шпионаж в пользу Ашгарии – самое малое, что мне вменили бы.
Пленник был прав, и Дроздов ничего не ответил. Он только заметил, что чем больше Богдан говорит, тем легче ему даются слова.
«Возможно, нарушение дикции явилось не следствием контузии, – отметил про себя энкавэдэшник, – а действительно результатом длительного молчания. Может, и не было никакой контузии. Все может быть. Ладненько».