Вирус бессмертия
Шрифт:
– Это я в Париже два года назад, – прокомментировал он. – В феврале, между прочим. Приглядись, видишь траву на газонах? Трава там остается зеленой круглый год, а снега не бывает по три-четыре зимы кряду. Если же он выпадает под Рождество, то лежит дня два, не более. Температура там десятилетиями не падает ниже минус пяти. Это Монмартр, тут знаменитое кафе «Ротонда», где собираются известные художники и поэты. Богема. Чудное место! Смотри, сейчас покажут город с Эйфелевой башни.
Варя смотрела на экран как завороженная. Там возник вид огромного холмистого города с высоты птичьего полета, вниз убегали крутые лестницы, а еще ниже текла река, по которой медленно ползли длинные баржи. Потом снова показали улицы, где возле дверей почти каждого дома росли цветы в кадках. Но больше всего Варю поразили лица людей. Нигде и никогда она не видела таких лиц, даже в самых жизнерадостных советских кинокартинах. Лица прохожих светились неподдельным, не наигранным, а самым настоящим человеческим счастьем.
– Там на улицах пахнет гиацинтами, – негромко сказал профессор. – Люди там живут для того, чтобы жить, получать за работу достойную плату, влюбляться, жениться, ухаживать за детьми. У них тоже там масса проблем, и жизнь не сплошной праздник, но их проблемы совершенно иного рода. А у нас жизнь – сплошная борьба. Люди страдают от недоедания, от лютых зимних морозов, от произвола власти, они горбатятся на давно устаревшем заводском оборудовании, живут в убогих квартирах, не имея даже того минимума, без которого в Европе немыслима жизнь. Там люди в достойных условиях рождаются, в достойных условиях живут, потом приходит достойная старость, они умирают и их хоронят в красивых гробах на тихом уютном кладбище. Конечно, капиталисты там тоже не друзья пролетариев. Но тамошние пролетарии сделали себе рабочие профсоюзы, и, если их начинают обманывать или зажимать зарплату, они добиваются реальных побед. А твой профсоюз за тебя хоть раз заступился? Нет! Вот то-то и оно. У нас людей стреляют, как собак, и хоронят в вырытых кривыми лопатами ямах. Что может быть прекраснее такой Родины?
Варя закусила губу, готовая заплакать. Она вдруг с какой-то пугающей ясностью поняла, что нищий, играющий в Париже на аккордеоне, просто не хочет ходить на завод. Ему нравится играть, вот он и играет. Ему достаточно денег, брошенных прохожими в кепку, он не хочет менять свободу на богатство, как променяли те, кто проезжает мимо в автомобилях. И никто не арестовывает аккордеониста, никто не гонит его на фабрику к станку, его не пытают и не расстреливают за то, что он хочет жить такой жизнью.
Слезы все же выступили у нее на глазах, и она смахнула их уголком украшенного клинописью шейного платка.
– Не реви, – буркнул профессор, выключая аппарат. – Вот такое там у них прозябание.
– Значит, если мы спасем Павку, нам придется бежать из страны? – вздохнула Варя. – Здесь-то нас найдут и под землей.
– Возможно… – профессор вздохнул. – Возможно и так.
– Но как? Разве можно нелегально перейти границу? А пограничники?
– Если бы ты знала, сколько раз я пересекал эти границы! Причем как легально, так и без ведома государств. Успокойся. В этом как раз нет ничего сложного. Куда сложнее сейчас спасти твоего Павку.
В прихожей хлопнула дверь – вернулся китаец.
– Мы в кабинете! – громко сказал Варшавский.
Ли показался на пороге в смешном калмыцком одеянии, в руках у него был большой букет хризантем.
– Это тебе, – один цветок он протянул смутившейся Варе, а остальные унес на кухню.
– Он еще и галантен, – хмыкнул профессор. – С ума можно сойти. Того и гляди, он к тебе посватается.
– Да ну вас! – еще больше краснея, отмахнулась Варвара, наклонясь над белым лучистым цветком.
Еще минут через двадцать во дворе затарахтел мотор «эмки».
– А это, надо полагать, товарищ Дроздов, – улыбнулся Варшавский. – Так, Варечка, ступай в кабинет и сиди тихо, как мышка. А мы с Ли встретим представителя народной власти. Ты на кухне, Ли? Оставайся там!
– Хорошо!
Профессор проводил Варю и, услышав на лестнице шаги энкавэдэшника, открыл замок входной двери.
Раздался звонок.
– Входите, не заперто! – отозвался Варшавский энергичным голосом.
Дроздов шагнул в прихожую.
– Добрый вечер, профессор, – поздоровался он.
– Проходите, раздевайтесь, – предложил Владимир Сергеевич, хотя энкавэдэшник и так уже снял шапку и начал расстегивать пальто. Но профессор знал, что если хочешь установить раппорт с гипнотизируемым, то начать надо с того, чтобы разрешить ему сделать то, что он и так сделает.
Дроздов разделся.
– Проходите, – опять поймал его на движении профессор. И уже в комнате, дождавшись, когда Дроздов выберет кресло, предложил ему сесть.
– Вы хотели сообщить мне нечто важное? – вопросительно поднял глаза на собеседника Максим Георгиевич, устраиваясь в кресле, где только что сидела Варя.
– Именно так! – кивнул Варшавский и, опустившись в кресло напротив, начал рассказывать: – Видите ли, дневники Тихонова – не единственный источник о Голосе Бога, дошедший до нас. Если вы ознакомились с выдержками, которые я передал в письме, то не могли не запомнить проводника-китайца, сопровождавшего Богдана. Именно этот китаец похитил первоисточник.
– Очень интересно. И что?
– Получилась удивительная вещь, – профессор развел руками, словно удивляясь тому, что произошло. – Сегодня он явился ко мне домой и принес тибетскую рукопись!
– Как вы сказали? Тибетскую рукопись? – Дроздов выпрямился на кресле и впился в профессора взглядом. – Где он? Почему вы немедленно не доложили?
– Не волнуйтесь! Не волнуйтесь, товарищ Дроздов. Я все предусмотрел! Китаец никуда не денется, я его запер на кухне. С вами же я связался тотчас после того, как сделал приблизительный перевод рукописи. Мне показалось, что там есть такие сведения, которые не могут вас не заинтересовать. Минуточку!
Профессор поднялся, шагнул к столу и вынул из ящика кипу бумаги, испещренной мелким почерком.
– Вот этот перевод! – Варшавский поднял руку с бумагами и принялся как-то странно потрясать ими, при этом постукивая второй рукой по столу. Оставаясь на том же месте, в контражуре тусклого пасмурного дня, профессор начал неторопливо рассказывать про перевод. – Вот здесь, в этой кипе бумаг, без всякого сомнения, содержатся настолько ценные сведения, что их значение невозможно оценить в настоящем и в будущем, и глупо было бы не обратить внимания на то, что все это очень важно для победы всемирной революции, поскольку…