Висельник и Колесница
Шрифт:
4 (16) октября 1812 г.
Калужская губерния.
В неказистой избёнке, что гордо именовалась Главной квартирой русской армии, стояла духота от пышущей жаром печки, но его высокопревосходительство генерал-фельдмаршал Голенищев-Кутузов всё равно зябко кутался в наброшенную на плечи шинель и беспрерывно потирал узловатые артритные пальцы. Главнокомандующий изволил гневаться. Таким командиры не видели его давно.
– Неслыханно, господа! Закушались! Разложились! Потеряли всякий стыд! – Кутузов так перенапряг горло, что пришлось бороться с приступом кашля. Вдоволь похаркав в платок, он обратился к Беннигсену:
– Леонтий Леонтьевич, голубчик, скажите на милость, зачем понадобилось во всеуслышание заверять, будто армия готова к завтрашнему наступлению? Благо, Господь сподобил меня лично проверить сие утверждение. Объехал лагерь – и что же? Отправлялся в войска, а попал в бордель! – на этом слове светлейший попытался сделать ударение, но вышло по-стариковски визгливо. – Да-да, бордель! И нечего воротить нос! Начальники – в отсутствии! Люди – брошены, болтаются пьяные! Не солдаты, а воровская шайка! Спрашиваю – кто такие? Оказывается – ополченцы. О подготовке к выступлению – слыхом не слыхивали! Где командир? Отвечают – в цыганском таборе развлекается! И что вы думаете? Появляется через полчаса сущий аспид с бессовестными гулящими глазами, представляется графом Фёдором Толстым, а от самого водкой разит за версту. Да что там водкой – мятежом! Якобинским переворотом! Где Остерман-Толстой?
Кутузов обвёл единственным глазом горницу и, уцепив среди присутствующих высокого, близоруко щурившегося генерала, обратился к нему, смягчив тон:
– Нечего сказать, Александр Иванович, родственничек ваш хоро-о-ош! Ну, да ничего, я ему семь суток гауптвахты объявил. Пускай посидит. Может, образумится.
– Ваше высокопревосходительство, ополченцы не по моему ведомству. То люди Ермолова, – возразил Остерман-Толстой.
– Вот как? – разыграл удивление главнокомандующий. – А где же дражайший Алексей Петрович? Отчего я его не вижу? Уж не захворал ли, а может, ранен, или того хуже, – Кутузов перекрестился, – убит?
– Ваше высокопревосходительство, – взял слово генерал-квартирмейстер Толь, – диспозиция завтрашнего выступления готовилась в строжайшей тайне. Алексей Петрович не был оповещён…, – генерал замялся.
– И?! – подтолкнул Кутузов.
– И, будучи в неведении, уехал на званый обед. А без него вскрыть пакет с приказом о выступлении не решились, – глядя в пол, тоскливо закончил Толь.
– Вот!!! – шёпотом сказал Кутузов и погрозил пальцем. – Вот то, о чём я говорил!!!
Главнокомандующий покраснел как рак. Казалось, его сейчас хватит удар.
– Приказ о выступлении даже не поступал в войска! Лучшие генералы подают дурной пример! Как прикажете воевать?! Полагаете, вашу нераспорядительность солдаты исправят обычной своей доблестью?! Хотите завалить завтра окрестные поля и леса русскими трупами?!
Кутузов тяжело опустился на табурет, прикрыл глаза и так застыл.
Полковнику Крыжановскому, который, наряду с командирами других гвардейских полков присутствовал на совещании, на миг показалось, что фельдмаршал уснул и вот-вот должен раздаться храп. Но полководец открыл глаза и сказал устало:
– Утреннюю атаку на неаполитанского короля приказываю отложить! Срок выступления переношу на один день. Это время прошу употребить на подготовку войск и доведение их до должного состояния. Все действия согласовать до мелочей. Генералам и офицерам без служебной надобности отлучаться из расположения частей строжайше запрещаю, под страхом трибунала… И сыщите же, наконец, Ермолова!
Генералы пытались возражать – мол, отклад – не в лад. Но Кутузов непреклонно стоял на своём.
Расходились затемно. Все понимали, что учинённый разнос, независимо от того, какие фамилии назывались, в полной мере касается только одного человека – генерала Беннигсена. Именно тот правдами и неправдами добивался от главнокомандующего разрешения на атаку французского авангарда. Кутузов был против, вот и решил выставить крепко нелюбимого им начальника штаба в дурном свете, чтоб в будущем иметь возможность свалить на него вину, ежели исход сражения окажется неудачным.
Финляндский полк этой ночью нёс караул по охране Главной квартиры, поэтому Максим задержался для обхода постов, а когда возвращался, нос к носу столкнулся с Кутузовым. Видимо, военачальник решился покинуть жарко натопленное помещение ради вечернего моциона.
– Иди спать, полковник, – распорядился Кутузов, зевая. – Насладись последней спокойной ночью. Иди-иди, – остановил он попытавшегося возразить Максима, – никакой угрозы для моей особы не существует, гвардейская охрана – это так, для важности.
– Ваше высокопревосходительство, как можно быть уверенным в собственной неуязвимости? Всякое может случиться! – вставил-таки слово Крыжановский.
– Эх, молодо-зелено! Гляди, полковник! – Кутузов сдёрнул с лица чёрную матерчатую повязку, закрывающую правую глазницу. – В семьдесят четвёртом под Алуштой турецкая пуля вошла в левый висок и вышла у правого глаза. Говаривали – не жилец, но я – выжил. Молод был тогда, почитай, лет на пять моложе тебя. Ни в какие чудеса не верил. Исцеление относил к случайности, а не к Божьему промыслу. И Господь, чтоб убедить меня, недостойного, в обратном, – фельдмаршал возвёл оставшееся око к небесам, – проявил особую настойчивость. Видишь шрам на щеке? Случилось это в Очакове по истечении четырнадцати лет после первого ранения. Пуля вошла здесь и вылетела в затылок. Знаешь, что сказал лекарь, который мною занимался? Его слова оказалось мудрено позабыть. Вот они: «Надобно думать, что провидение сохраняет этого человека для чего-нибудь необыкновенного, потому что он исцелился от двух ран, из коих каждая смертельна[101]». С тех пор долгие годы я оставался в неведении относительно предназначения, ради которого высшими силами сохранена сия никчемная жизнь. Даже при Аустерлице, когда в третий раз ранило в лицо, вот он – шрам, не знал я своей судьбы. А потом началось антихристово нашествие. И нынче твёрдо понимаю смысл существования: покуда не изгоню нечисть из пределов Отечества, жизнь моя вне опасности. А после того уж недолго останется… Так что иди, полковник и будь уверен – к особе Главнокомандующего приставлена самая что ни на есть высшая охрана.
Губы невесть по какой причине разоткровенничавшегося военачальника зашептали молитву. Максим стоял и боролся с искушением проявить ответную откровенность и рассказать, что упомянутый антихрист – не абстракция, а реально существующая сила, именующая себя Орденом Башни. Но тут вспомнилось, с каким гневом Кутузов отзывался о виновнике московских похождений – Фёдоре Толстом, и совершенно расхотелось начинать повествование, где пришлось бы упоминать имя арестованного графа.
Когда дверь избы скрипнула, закрываясь за фельдмаршалом, Крыжановский, как и положено отменному служаке, не посмел ослушаться приказа, и отправился спать.
Утро началось с того, с чего и положено начинаться в армии утру, следующему непосредственно после начальственного нагоняя – с муштры.
Максим взял в помощники Леонтия Коренного и занялся необстрелянными солдатами, пришедшими с рекрутским пополнением. Но зарядил сильный дождь, и занятия пришлось прекратить. Полковник, однако, не пожелал оставить подчинённых в покое, а велел, невзирая на непогоду, копать ямы для устройства бань. Может, в его жилах и бродила польская кровь, но обычай русских идти в бой чисто вымытыми Максим чтил твёрдо.