Висельник и Колесница
Шрифт:
– Плешка! Жювиндо, шяворро! Во жянав кай Елена!
– Ох, и надоел ты мне вождь. Просил же не говорить на этом ужасном языке! – гневно осёк цыгана Толстой, но тут же проявил великодушие: – Ну, да ладно, учитывая трагизм момента, гнать от себя твою особу не стану.
– Если Плешка жив, он может знать, где Елена! – взор Акима излучал надежду.
– Экий ты хитрец, вождь! – похлопал его по плечу Толстой. – Так и норовишь ближнего облапошить. Откуда твоему Плешке знать такое? Что несёшь, на что рассчитываешь? Думаешь, уши развесим и, высунув языки, побежим вырывать из пасти ogre поганого воришку? И всё лишь для того, чтоб потом услыхать твои извинения – мол, ошибся я, господа хорошие, малец ничего не знает? Вот тебе, любезный! – пышных цыганских усов коснулся аппетитный графский кукиш. – Это же надо! Я в таборе разглагольствую про свободу и перед Семёновым защищаю подлое цыганское племя, а мелкий паршивец в это время подбирается сзади и тибрит табакерку, шельма! Нет уж, пусть теперь его ogre жрёт в своё удовольствие.
– Я не вру, барин! – смиренно ответил Аким. – Сам посуди, Плешка выжил, и где-то был всё время. Где? Где он мог быть? Ты не знаешь нашего народа, барин! Ни один цыган не будет иметь покоя, когда древний враг похитил жрицу и Вуфа…и Книгу. Уверен, Плешка последовал за Мартей. И теперь он знает, где замок.
Крыжановский, который в продолжение разговора пытался ухватить Редана за край зипуна и таким образом извлечь его из-под стола, оставил сие занятие и осведомился:
– По-твоему, выходит, что юный Плешка успел побывать в Польше и вернуться? При этом оказавшись достаточно прытким, чтоб ускользнуть из лап Ордена, позволил себя схватить никчемному убожеству?
– Ох, баре, баре! – вздохнул цыган. – Как вы не понимаете, мальчик нарочно украл картуз, ведь эту вещь так легко опознать. И нарочно предал себя в руки этого…, чтоб картуз, как молчаливое послание, вернулся к хозяину. И теперь он ждёт спасения. И не только он, она тоже!
Максим умолк. Утверждение о том, что цыгане умеют прозревать грядущее, сомнений не вызывало. Фёдор же заявил:
– Можешь ведь говорить по-русски нормально, когда захочешь, не так ли, вождь? Однако следует кое-что проверить.
Граф прошёл к столу, наклонился, и добрым словом сумел убедить Редана покинуть убежище. Тот появился, страшный обликом и поникший главою. Без каких-либо колебаний француз подтвердил: маленький воришка сдался без сопротивления, в дальнейшем не пытался бежать, а, отдавая картуз, наглым образом ухмылялся.
– Опять врёшь, вражье семя! – зевнул Максим. – Прежде заявлял, что мальчишка укусил тебя за палец, а нынче – что сдался без сопротивления.
Редан покачал головой и пояснил:
– Укус я получил за то, что ударил его. В этом не лгу. Зато раньше лгал, когда уверял, будто в моей жизни не было проступка, заслуживающего смерти. Я забыл про мальчишку, так что рубите второе ухо, господин Дир! Рубите!
– Хватит с тебя и одного. Да кто из нас – без греха, – вздохнул Максим, – говори уж лучше, где обретается твой Томба.
Оказалось, что и это ведомо Редану. Ещё на подходе к Красному, когда стала слышна канонада, Даву призвал к себе Лузиньяна и велел раскинуть гадание. Людоед гадал на человечьих костях, и маршал часто прибегал к его услугам перед боем. В этот раз Томба возился долго, бросая кости, всякий раз рассматривал их с испугом. Закончив, принялся уговаривать Даву не вступать в сражение, а, сойдя с дороги, обминуть город лесом. Полководец не послушался гадальщика. Он полагал, что там, впереди, Император ведёт крупномасштабное сражение и отчаянно нуждается в своём маршале. Где ж ему было знать, что Наполеон укрылся в городе, предоставив итальянцев их участи, а канонада исходит от пяти сотен русских пушек, с безупречной позиции расстреливающих беззащитные колонны? Очертя голову, Даву устремился в мясорубку, но «чёрные пионеры» за ним не последовали. Томба увёл их к небольшому хутору с мельницей, чтоб там переждать, когда война откатится на запад, а потом безопасной дорогой покинуть пределы России. Пищи у людоедов вдоволь – ведут с собой человек тридцать пленников.
Максим видел, что Редан не лжёт, однако верить в то, что такое может происходить в России-матушке, отказывался. Даже после спалённой Москвы. Даже после Ордена и беседы с мёртвым знахарем.
В завершение рассказа Редан решительно вздёрнул подбородок и заявил:
– Господа! Пока я находился на той стороне, происходящее казалось естественным и не выходящим за рамки нормальной жизни. Но, опустившись до самого предела унижения, будучи загнанным в угол – да что там в угол, под стол! – я приобрёл иной взгляд на вещи. Не могу и не хочу более быть ни с Орденом, ни с людоедами.
Юношеский пафос слов не оставлял места, где могла бы затаиться неискренность. Максим с Фёдором переглянулись. Последний чуть заметно кивнул.
– Илья! – позвал Максим. – Быстренько сбегай, вызови ко мне полковника Жерве. Но прежде окажи милосердие пленному. Там ведь ещё оставалась мазь, что покойный Лех Мруз для моей ноги давал?
Полковник вышел из избы, остановился на крыльце и вдохнул всей грудью морозный воздух. Рядом неслышно появился Толстой.
– Как думаешь, – спросил его Максим, – одного батальона хватит? Или не рисковать и всем полком ударить по этим «чёрным пионерам»? Вдруг, их не семьдесят окажется, а больше?
– Обойдёмся батальоном. Своих ополченцев тоже хочу прихватить. Лишний раз понюхать пороху им не помешает, – Американец сплюнул под ноги, а потом спросил с невиданной доселе робостью:
– А что, Максимушка, полагаю, ты испытываешь ко мне самые дружеские чувства?
Крыжановский с удивлением воззрился на компаньона. Он действительно считал, что, послав Фёдора, судьба решила таким образом восполнить ему потерю Мишеля Телятьева.
– Хочу, чтоб ты узнал одну вещь, – продолжил Толстой. – Всё никак не решался, а нынче самый moment favorable[149] настал. Отец Ксенофонт сказал, что в том нет великого греха, но ты, по моему разумению, лучше рассудишь, – слова выходили из графа тяжело, рывками. – Это касается предмета нашей дуэли – обезьяны Наташки. Нет-нет, я не жил с ней как с женщиной…, а жизнью обязан потому, что тогда, на острове, сдох бы с голода, ежели б не убил и не съел её. Перед тобой – ogre! Ogre, который в трудную годину способен сожрать друга!
Глава 2
Грустная песня цыган
5 (17) ноября 1812 г.
Безымянный хутор близ города Красный Смоленской губернии
В сумерках третий батальон лейб-гвардии Финляндского полка, усиленный ротой ополченцев, вошёл в лес.
Редана, ослабевшего от выпавших на его долю лишений, Крыжановский усадил к себе в сани. Перед самым началом экспедиции француз принял добрую чарку коньяку, и этим во многом объяснялось то обстоятельство, что в несчастном покуда ещё теплится жизнь.
Скрипят полозья. Рядом топает Ильюшка, ведя под уздцы запряжённого в сани могучего битюга. Впереди, рассыпавшись цепью, ведут разведку ополченцы, а позади мерно хрустит снегом изрядно растянувшийся строй гвардейцев. Идут тихо, лишь иногда переговариваясь вполголоса.
– Скажи-ка, дядя, а людоеды, оне, чай, арапы будуть? – спрашивает кто-то.
– Вестимо, арапы, а ты что же, никак испужался, аника-воин? – доносится бас Коренного.
– Да нет же! Я вот чего хотел узнать – дело-то к ночи, а ну, как темнота не дасть этих нехристей как следует разглядеть? Куды прикажешь колоть штыком?