Висельник и Колесница
Шрифт:
– Дражайший Аскольд! Ты не мне кланяйся, а нашему почтенному гостю. Господин Редан проделал трудный и опасный путь, чтоб вернуть тебе дорогую сердцу вещь. Но, думаю, сей…благородный человек сам поведает нам всю правду. Ты уж, сделай милость, расспроси его как следует, да со всей возможной страстью.
– Вот так сюрприз! Какая приятная встреча, господин Редан! Прекрасно выглядите. Чистый жених, хоть сейчас – под венец! – искренне обрадовался Толстой.
Пленный француз недоумённо и с опаской рассматривал поочерёдно каждого из вошедших.
– Мы не из Ордена, Редан! – грубо
Редан несколько раз судорожно сглотнул и побледнел пуще прежнего.
– Откуда у тебя оказалась эта вещь? – вопрос исходил от Американца, но тон и голос, казалось, принадлежали его компаньону. Видя, какое сильное влияние Крыжановский имеет на пленного, граф, по обыкновению, сориентировался быстро.
На стол, рядом с саблей, лёг табачный картуз. Пленный пожал плечами:
– У вора отнял – мерзавец пытался утащить еду, а я его поймал.
– Та-а-к! – протянул Американец. – Что за вор, где и когда это случилось?
– Мальчишка. В Смоленске дело было, ночью забрался в окно. Я пошёл по нужде и случайно его заметил. Тихонечко двинулся следом и схватил, когда он муку из запасов господина маршала воровал.
Когда Толстой начал допрос, Максим затаил дыхание, надеясь услышать от пленного нечто важное. Сейчас же полковник с шумом выдохнул воздух: «Снова ложная надежда. По всему видно, Редан не кривит душой, и картуз попал к нему через третьи руки. Это означает, что вряд ли удастся проследить весь путь вещицы от цыганского табора до столешницы, на которой она нынче лежит».
Более терпеливый Толстой никакого разочарования не проявил, а спокойно продолжил расспросы:
– Что за мальчишка, как выглядел, куда подевался? Или мне из тебя ответы клещами вытягивать?
– Цыганского племени мальчишка был. Нос длинный, глаза злые, настырный и кусачий как комар. За палец больно тяпнул, – скороговоркой затараторил Редан.
Максим с Фёдором переглянулись: соответствующую описанию особу оба вспомнили сразу же. Ох, и живуча, оказывается, цыганская порода, у каждого, как у кошки – по девять жизней!
– И где сейчас означенный воришка? – спросил Максим.
– Этого уж не знаю: я его выгнал, только картуз себе забрал. А больше у него ничего и не было, – француз потупился, а Максим ясно осознал: врёт как сивый мерин.
С-ш-ш-шмяк! Рядом с внезапно опустевшими ножнами и злополучным картузом на стол упало отрубленное ухо. Редан недоверчиво уставился на него, медленно поднял руку к залитой кровью щеке и, осознав случившееся, тут же стал закатывать глаза.
Крыжановский, однако, не дал ему укрыться в спасительном обмороке, а, спихнув на пол, приставил окровавленный клинок к лицу, и сказал своим запоминающимся, пугающе-сонным голосом:
– Ты, видно, не расслышал вопроса, мой друг. Ну что же,
– Всё скажу, прошу вас…, прошу вас…!
– Ох и силён ты, Максимушка, в анатомии, как я погляжу! Обещал кишки выпустить, ужель оных от ушей не отличаешь? – хохотнул Толстой, а отец Ксенофонт, напротив, принялся говорить о милосердии.
Вспышка гнева прошла, и Максиму сделалось совестно за свой поступок. Нехорошие вещи творит с человеком война. Расчувствовавшись, решил даже помочь пленнику подняться, но тот заполз под стол и давай оттуда, сквозь всхлипывания, облегчать душу.
Оказалось, не выгонял он цыганёнка, а, разозлившись за укушенный палец, попросту продал. Кому, Максим вначале не понял. Смысл слова anthropophage, которое француз использовал вместо более привычного cannibale, дошёл не сразу, а только после бурной реакции графа, заоравшего, что Европа, почитай, не дикая Америка, людоеда здесь встретишь разве что в сказках, следовательно, и называть его будет вернее – ogre[148]!
Пленный из-под стола стал убеждать, что говорит чистую правду:
– «Чёрные пионеры»! У принца Евгения их один полк, а у нас было аж три: двадцать первый, сто восьмой и сто одиннадцатый линейные. Все набраны из негров, мулатов и креолов – выходцев с Карибских островов. Теперь почти никого из них не осталось – человек семьдесят, не более. Главный там – Кристоф Лузиньян, но его чаще зовут Томба Лузиньян. Этот человек происходит с ужасного каннибальского острова Гваделупа. Он и его люди выжили в России лишь благодаря тому, что не гнушались есть человечину. Ему и продал мальчишку.
– Позволь узнать, за какую цену? – поинтересовался Американец.
– Картуз был пустой…, – Редан замялся, – А Томба его наполнил.
– Что на это скажете, отче Ксенофонте? – повернулся к батюшке Толстой. – А ещё говорят, будто тридцать сребреников – мизерная плата. Так вот вам изумительная по силе притча про понюшку табаку.
Следует сказать, что священник твёрдо вознамерился наставить Толстого на путь истинный, для чего взвалил на себя тяжкую ношу – сделался духовником графа. Тот не возражал, ибо нашёл в тщедушном божьем служителе весьма крепкого полемизатора, стойко переносящего любые философические атаки.
– Сын мой, – спокойно ответил отец Ксенофонт, – когда Антихрист шествует по земле, перед его лицем не каждому по силам остаться человеком. Тебе бы самому устоять.
Отстав от священника, Толстой обратился к Виорелу Акиму и передал ему, ни бельмеса не разумевшему по-французски, суть истории, поведанной Реданом.
Графа с последним из цыган связывали отношения иные, нежели со священником. Ещё в Немцово компаньоны собирались под благовидным предлогом отправить Виорела Акима куда подальше. Но баро чуть ли не на коленях стал упрашивать Американца, чтоб взял солдатом к себе в ополченскую роту. Тот согласился, но выдвинул заведомо изуверское условие: ни при каких обстоятельствах Аким не должен употреблять цыганских выражений. Иначе – неизбежное изгнание. Баро согласился и с тех пор честно соблюдал договор. Но здесь не сумел удержаться и разразился истошными воплями: