Висельник и Колесница
Шрифт:
Сани с оглушительным треском вломились на поляну перед домом – его огораживал невысокий заборчик, скрытый сугробом.
Крыжановский вырвал саблю из ножен и по снежной целине махнул к крыльцу. Толстой выбрался из саней, потянулся и крикнул весело:
– Эй, дядька, ты часом штык в дороге не потерял?!
– Обижаете, вашсиятельство! – проворчал Коренной, отряхивая со штуцера еловые иголки со снегом. – Вдарим, как водится – ляхи у чертей на посиделках креститься начнут!
На двор стали выбегать уланы. Пятеро. Ни Радзивилла, ни Елены.
«Помнится, у этих красавчиков ещё в подземелье заряды кончились. Или разжились в домике – он ведь охотничий? Впрочем, к чему гадать, сейчас всё выяснится!» – подумал граф, догоняя друга.
Поляки обнажили сабли.
Максим остановился и громко позвал Елену по имени.
Из дома донёсся женский крик.
Толстой сделал свой выбор:
– Ступай к ней, Максимушка, не заставляй даму ждать! Радзивилл – твой, а этих мы с дядькой как-нибудь уж сами обиходим.
Максим благодарно взглянул на графа, в чьих глазах застыла смертная тоска.
Уланы бросились в атаку. Не долго думая, Крыжановский метнул в ближайшего кинжал Мераба – убийственный инструмент не подумал ослушаться, а точно вошёл в грудь поляка. Перепрыгнув через убитого, полковник взлетел на крыльцо и, распахнув дверь, исчез внутри. Громко стукнул запираемый засов.
«Как вы там говорили, батюшка Ксенофонт? Мол, душа человеческая – поле битвы между божественным замыслом и кознями диавола? – подумал Американец – Что ж, когда я выбрал дружбу – диавол заплакал!»
Коренной сцепился с поседевшим в битвах воином. Штык против сабли при равной сноровке, кто кого – сложная задачка для теоретика фехтования.
Остальные трое гуртом ринулись на графа, подбадривая себя криками. Два голоса осеклось, а третий перешел в вопль: сабля Американца вспорола уланский мундир и по синему сукну зазмеились темно-алые струйки. Раненый ругался не столько от боли, сколько оттого, что получил удар при первом же наскоке.
– Чего орешь, цыпа? – осведомился Толстой. – Я страсть как люблю утиные грудки! А ещё – шейки, – замысловатый финт, уводящий книзу шпагу противника, и его горло взрезано от уха до уха.
Двое оставшихся, отступив на шаг, смотрели на товарища, извивающегося в стремительно краснеющей снежной кашице.
Толстой перевел дух. С двумя он должен справиться. Хоть и устал гораздо больше, чем мог предположить.
Выставив перед собой штуцер с кортиком, Леонтий обходил своего поляка по кругу. Внезапно, страшно закричав, гренадер сделал обманный выпад и, развернувшись, с хрустом опустил приклад на седую голову улана. Совсем как Суворов ещё учил: «Неприятеля надобно колоть прямо в живот, а если кто штыком не приколот, то прикладом его».
Внутри дома на Крыжановского со стен пялились головы кабанов и оленей, будто уверяя:
– И твоя голова будет здесь, место найдётся!
Мертвые твари лесные, устрашить не устрашили, но насторожили. Это зверь прёт, не разбирая дороги, а человеку дано знание о сетях ловчих. Максим снял со стены кабанью голову, и с усилием насадил на саблю – подъял как знаменщик полковой стяг.
Ступени жалобно застонали под твердой поступью.
Свиш-ш-ш! – звериная голова дернулась на сабле и полегчала вполовину. Максим чихнул от попавшей в нос трухи и стянул с клинка останки, подумав: «Памятный ударчик!» Так он и взошел на этаж, держа саблю в одной руке, а пол головы – в другой.
На полу за тяжёлой кроватью, сжавшись в комок, сидит Елена – одежда в беспорядке, на лице – слёзы ярости. У Радзивилла по щеке – борозды от ногтей, в глазах – досада, что не успел довершить начатое. В руке – сабля.
Ох, не зря спешил Максим, понукая лошадей – ещё немного, и не выстояла бы девичья честь.
Двое мужчин, ни говоря ни слова, замерли друг против друга. Но взглядам молчать не прикажешь – у них свой диалог.
– Я проделал долгий путь – руки устали от вожжей, уйди в сторону, не то раздавлю! – говорит один.
– Разве не знаешь, что ждёт в конце всех путей? – отвечает другой.
Противники встали в меру[197].
С едва слышным звоном дамасские клинки поприветствовали друг друга и остались довольны знакомством.
В следующий миг Радзивилл попытался проверить Крыжановского – провел молниеносный кроазе[198], но сабля в руке полковника не дрогнула.
Максим сделал несколько шагов и закрыл девушку собой. Манёвр дорого ему обошёлся – грудь пересекла кровавая борозда.
Костистое лицо противника исказилось в оскале, и он обрушился батманом[199]. Удар оказался такой силы, что парад[200] парализовал Максиму руку до локтя, лишив возможности перенести репри[201].
Генерал привстал на носки, замахнувшись для финального сокрушительного удара, но задохнулся от внезапной боли в паху. Будто черти поворошили кочергой в горниле его похоти – то Максим, перехватив саблю в левую руку, нанёс прицельный рипост[202]. Радзивилл страшно завыл и, крутнувшись, свалился на пол.
– Нельзя, Максимушка, – крикнула Елена, и полковник остановил coup de grace[203]. – Каждому воздастся по заслугам: пусть ещё годик порадуется жизни.
Девушка подбежала к полковнику и нежно провела рукой по раненой груди:
– За это тоже воздастся!
Она подала ему руку, и пара, не оглядываясь, покинула дом.
Посреди двора в позе древнегреческого актёра стоял граф Толстой. Руку он патетически простёр вслед двум улепётывающим во все лопатки уланам.
– Куда же вы, троянцы? Не отнимайте у Одиссея ратных забав! – кричал им Американец.