Вишенка. 1 том
Шрифт:
— Ну-с, изволите видеть, тому назад лет пятнадцать… да, точно ровно пятнадцать лет и один месяц, теперь у нас июль, а это было в конце июня, я уже был женат, и мы содержали уже эту гостиницу… ну славы, известности такой еще у нас тогда не было… но ведь эдакие прочные репутации в один день не приобретаются… жена моя в то время не страдала еще подагрой…
— А у вашей жены подагра, господин Шатулье?
— Да, подагра, а ей только сорок лет!..
— В самом цвете лет! — со вздохом произносит госпожа Рамбур.
— О, да, сударыня!.. И какой цвет-то еще… и вдруг подагра!
— Мы требуем историю молодой девушки…
— Продолжаю, продолжаю… Франсуа, да ступай, что ли, принеси вина, ведь видишь, что бутылки пусты… Какого прикажете, господа? Такого же?
— Да, да.
— Только чтобы оно было получше, — замечает Кюшо.
— Итак, дело было в том, мы с женою сидели на лавочке, у ворот и ели вишни — в тот год на них был урожай… вдруг видим, к нам подходит какая-то женщина и ведет за руку маленькую девочку. Женщина похожа была на кормилицу и одета была как деревенские жители, но это был не наш местный национальным костюм, а скорее что-то похожее на костюм жителей южных провинций. Девочка, которой от роду могло быть года два, была премило одета, одним словом, все в них доказывало, что они люди зажиточные. Женщина, как теперь вижу, низенькая, толстенькая и краснощекая, несла под мышкой узелок. Подойдя к нам, она была вся в поту и, вытирая лицо, проговорила:
— Мы с тобой здесь подождем дилижанса, едущего в Париж, и возьмем себе в нем место.
— А вы издалека да еще и пешком с этим ребенком? — спросила ее жена.
Она отвечала нам, что она действительно издалека, но что пришли они не пешком, что до Немура она доехала с одним торговцем шелковыми материями, предложившим ей место в своем экипаже, что этот купец ссадил ее в Немуре и отправился далее, потому что путь ему не лежал в Париж, куда отправлялась она, но что ей сказали, что она найдет множество удобных случаев закончить предпринятое путешествие. Впрочем, ей было совершенно все равно, прождать лишний день или два, потому что она не очень торопится…
— Франсуа, откупоривай же бутылку… Покуда женщина рассказывала нам все это, бедная девочка бросилась на корзинку с вишнями, которую держала моя жена, и принялась есть их целыми горстями, с удовольствием, доходившим до жадности.
— Пусть себе ест, сколько хочет, не мешайте ей, — заметила нам женщина, — она обожает вишни, и к тому же они вовсе не вредны. — И, говоря это, женщина сама горстями хватала вишни из корзины и глотала их целиком, вместе с косточками.
Между тем она заказала мне обед. Покуда я занялся обедом, жена моя, оставшаяся в зале с путешественницей и девочкой, продолжавшей есть вишни, спросила у кормилицы, мать ли она ей приходится. Женщина отвечала, что нет, что она только ее кормилица и что она именно везет ее к отцу, что отец девочки — человек богатый, хотел нанять в окрестностях Парижа домик и поместить ее там с девочкой, для того чтобы иметь возможность как можно чаще навещать ее. К несчастию, разговор на этом закончился, потому что в эту минуту я подал обед, и путешественница села за стол вместе с девочкой. Аппетит у этой женщины был хороший, и она ела много. Ей понравилась моя кухня, что, впрочем, вовсе не удивительно. Девочка кушала меньше и скоро встала из-за стола, чтобы пойти играть во дворе. Женщина долго ела… Сами посудите, ведь нельзя же было мне сказать ей вдруг: «Берегитесь, сударыня, так много кушать нездорово»?.. Ведь всякий человек сам должен знать, сколько может влезть в него. Когда обед был совершенно окончен, то путешественница сказала моей жене:
— Я прилягу на минутку отдохнуть. Приглядите, пожалуйста, за моей девочкой, и если в случае проедет мимо какой-нибудь дилижанс по дороге в Париж, то разбудите меня, я тотчас же вскочу, я раздеваться даже не буду.
Так все это и исполнилось. Жена моя проводила ее в особую комнату, где была приготовлена кровать с хорошей постелью, на которую путешественница бросилась со словами:
— Как же я славно засну… приглядите без меня за моей девочкой.
Жена притворила дверь и спустилась вниз. Ребенок все играл перед домом, на дворе. Нам нетрудно было приглядывать за ребенком, потому что проезжих в этот день, кроме них, не было ни души.
Между тем прошло уже несколько часов. Не проехало ни одного дилижанса по дороге в Париж, тем не менее жена говорит мне:
— Однако наша путешественница долгонько-таки спит! Не пойти ли мне разбудить ее?
Я отвечал ей на это:
— Ведь эта женщина сказала нам, что она вовсе не торопится в Париж, и потому я не вижу, чем она мешает нам, спит себе да спит на здоровье! Еще обидится, пожалуй, зачем ее будят, когда она сама не позвонила.
— А как вдруг она занемогла? Ведь она как ела-то…страсть! Нет, я лучше пойду, посмотрю, не надо ли ей чего.
С этими словами жена моя ушла и отправилась наверх, в комнату путешественницы. Не прошло минуты, как я слышу, она зовет меня, да таким испуганным голосом, что я сам невольно перепугался и бегом побежал по лестнице.
— Ради бога! — кричала она. — Посмотри скорей на эту женщину, я сама не знаю, что с нею, сон это или нет, но только я звала, толкала ее, она все не отвечает.
Я подошел… я сразу догадался, что произошло ужасное. Несмотря на это, я созвал людей, соседей, затем со всех ног бросился в Немур за доктором, которого и привез с собою. Но напрасны были все усилия возвратить бедную женщину к жизни… она умерла. Доктор объявил, что это прилив крови, удар, причиненный, быть может, неумеренной едой… и этими проклятыми вишнями, которых она наелась до обеда… да еще с косточками.
Наконец, все, что он ни делал, чтобы возвратить путешественницу к жизни, не послужило положительно ни к чему… Она умерла, и умерла, не произнеся ни слова, не сказав даже своего имени, ни откуда она.
Можете легко судить, господа, каково было наше положение с женою. Бедная девочка, которая еще не умела говорить, и эта мертвая женщина, которая навеки умолкла. Отправились за местными властями. Пришел мэр вместе с мировым судьею: стали расспрашивать ребенка. Бедняжка не догадывалась даже о случившемся несчастии и продолжала себе играть. Господин мер несколько раз переспрашивал у нее, как ее зовут, а она отвечала: то «Лина», то «Калина» то «Нинина». Из чего господин мэр мог заключить только, что ее зовут или Каролина, или Селина, или Катерина. Стали добиваться у нее, как зовут ее кормилицу, она отвечала только: «мамаша» или «нанаша». Из этого невозможно было почерпнуть никаких сведений для поиска ее родителей. Тогда мэр потребовал, чтобы ему подали узелок, который был при путешественнице, и открыл его: в нем нашли кой-какое платье и белье для нее и для ребенка. На одежде кормилицы было две буквы: В и Д, а на девочке — одна только К. У путешественниц имелся еще старый кожаный портфель и в нем, тщательно завернутые в бумаги, два банковых билета, один в тысячу франков, другой в пятьсот. Моя правда вышла, я говорил, что они были люди не бедные. Но во всем этом не было ни малейшего указания ни на имя кормилицы или девочки, ни на имя родственников этой последней. В портфеле кроме денег была еще одна карта, а именно бубновая дама, на которой написано было следующее: «Будьте в Париже к началу августа, сожгите все мои письма. Я всякий день буду высылать к вам навстречу, в контору дилижансов». Но ни подписи, ни адреса. Наконец, раздев ребенка, для того чтобы внимательно посмотреть, нет ли на ней какой-нибудь заметной родинки… оказалось, что никакой… нашли у нее на шее маленький медальончик, на волосяной цепочке. В этом медальончике, которого мы прежде не заметили, потому что он спрятан был под рубашечкой, за стеклом, тщательно сделан быль вензель из волос. Это было во-первых К, затем А и потом другое А… а под всем этим есть цветок не то какой-то странный знак Г. Мэр уверял, что это по-китайски и что таких знаков не видел никогда в жизни, кроме одного только раза, на какой-то материи, привезенной из Китая.
Впрочем, медальон был заделан наглухо, так что открыть его было невозможно. Это, вероятно, сделано было из предосторожности, для того, чтобы не потерялся вложенный в него вензель.
Покуда господин мэр рассуждал с почетными обывателями, собравшимися для того, чтобы подать каждый свое мнение — и надо отдать и справедливость, все мнения, совершенно несогласные между собою, отчего не выходило ничего, кроме всеобщего спора, — жена толкнула меня локтем, и на ухо шепнула мне:
— Послушай, попка… это она меня называла попкой, ведь тогда еще у нее подагры-то не было!.. Ежели ты хочешь, попка, то мы оставим эту девочку у себя. Своих детей у нас нет, она нам их заменит, а в случае если и свои дети пойдут, ей все-таки в гостинице всегда найдется место.