Вишенки в огне
Шрифт:
– Козло-о – овы! Кто есть от Козловых? И вы идить сюда. Вроде средний сынок Акима Макаровича – Костик… Учительствовал который… в очках…
А потом ещё и ещё… Много было незнакомых мужчин, мужчин из других деревень, или обезображенных ранениями, взрывами лиц, которых трудно было опознать. Этих решили сносить в одно место, складывать в рядки на краю луга у молодой дубравы. А потом уж проводить опознание. Почти все погибшие имели сквозные пулевые ранения в голову: значит, враги добивали их уже после боя, добивали раненых.
Подошли люди и из Пустошки, Борков, Слободы. Последними, почти уже к ночи появились
Отыскать, собрать, сносить все трупы, обшарить всё поле боя за светлое время не успели, отложили на утро. То тут, то там стали разводить костры. Люди собирались вокруг костров, замирали, тесно прижавшись друг к дружке. Нет-нет, да зайдётся в отчаянном, безысходном крике женский голос, ему вторит другой, их поддержат ещё несколько голосов, добавятся детские, и вот уже голосит, причитает, стонет вся поляна, а кажется, что стонет весь лес… мир весь стонет. Стон этот долетал до высокого звёздного осеннего неба, и они, звёзды ночные, дрожали там от этого стона, мерцая…
Марфа не ходила. Она сразу же, как прибежала, присела у старой сосны, так и сидела по сей час. Захолонуло внутри, окаменело, застыло. Ходили Глаша, Стёпка и Танюшка. Глаша всё выглядывала бородатые трупы. Как увидит, что лежит бородатый мужик, садилась на землю, шептала:
– Господи! Если ты есть, спаси и оборони! Только бы не Фимка!
А потом, как не своими ногами, подходила, боясь прикоснуться, страшась узнать в погибшем своего Ефима, Фимку. И отходила, уходила к очередному трупу, в который раз за сегодняшний день обрывая душу.
Удивительно, но смелее всех в их семье оказались Танюшка и Стёпка. Возможно, в силу своего возраста они ещё не до конца осмысливали, понимали трагизм ситуации, но шли к трупам безбоязненно, смело. Они же и помогали сносить убитых партизан на поляну, укладывали рядком.
– Мамка, мамка! – тормошила Марфу Танюшка. – Пошли к костру, там теплее. И не нашли мы наших, мама. Нету наших, слава Богу. Утра дождёмся, опять искать станем.
– Ага, ага, доня. Это ты правильно говоришь: согреться надо, – шептала в ответ Марфа, боясь голосом своим, лишним движением вспугнуть хрупкое счастье, не менее хрупкую надежду, что пока ещё теплились в её груди.
Как же не счастье? Счастье, если нету её мужа, детей её среди убитых. Может, хватит судьбе издеваться над женщиной, пора и поберечь её?! Сколько ж можно испытывать?
– Пошли, пошли, доня, трясёт чтой-то меня, – подчинилась дочери, пошла к костру.
Сели вместе: Глаша, Марфа, Стёпка с Танюшей. К ним прижались Анютка Кондратова с одного боку, Ольга Сидоркина – с другого. Укрылись тряпками, застыли так до рассвета. Не нашли здесь среди убитых своих родных и близких, завтра пойдут на Большую кочку. Посмотрят ещё и там. Даст Бог, и там не будет. Задремали с надеждой, что и завтрашний день не обманет их, отведёт беду, даст надежду на благополучный исход.
И снова Марфа даже не стала идти по болоту до островка: присела рядом со старыми кострищами, что оставили после себя немцы, и замерла так. Пошли Глаша, Аннушка, Ольга и Танюша со Стёпкой, другие люди пошли.
Она всё поняла, когда только увидела, как возвращается обратно Танюшка. Безысходно опущенные вдоль тела руки, втянутая в плечи голова дочери говорили сами за себя. Марфа вскочила, прижала ладони ко рту, пытаясь заглушить рвавшийся наружу крик. Он и не вырвался, не смог. Застрял. Она упала, забилась на земле в немом крике, от которого перехватывает дыхание, останавливается сердце, от которого душа рвётся из глубины материнского нутра, готовая оставить его, бросить на растерзание в объятия смерти исстрадавшееся, убитое страшным горем женское тело матери и жены.
Марфа уже не видела, как несла на руках Ольга Сидоркина её сына Кузьму; как положила его рядом с матерью; как тормошила её, повторяя, как заклинание:
– Он жив! Кузя живой, тётя Марфа! Жи-и – иво-о – ой!
Она не смогла удивиться и по достоинству оценить воистину мужскую силу хрупкой, слабой на вид девчонки Ольги Сидоркиной, которая смогла поднять и нести раненого мужчину. Одна! По болоту!
Марфа не видела, как перенесли сплетённых в смертельном объятии, помирившихся навечно двоих неразлучных друзей, соседей и родственников Данилу и Ефима, Даника и Фимку… Их так и положили в рядне вместе, не разлучая… И несли потом так же к месту захоронения. А по – другому и нельзя: друзья!
Почти весь остаток дня выносили убитых на островке партизан, складывая рядком на полянке. Миной разворотило и могилку, куда схоронил дядька Ермолай первых умерших от ран на Большой кочке, раскидало трупы.
Слободской дед Панкрат Лукин отыскал тело своего внука, долго сидел над ним, морщил и без того сморщенное старческое лицо, тёр глаза.
– Вон оно как… Что ж я бабке твоей скажу? Ты ж для неё иконой был, она ж на тебя молилась, души не чаяла, э-эх, родненький наш… – плакал старик. – И я ж… и мне… Мы-то и жили только надёжой тебя увидеть живым, что бы тебя дождаться, и самим помирать можно… Вон оно как… а теперь как…
Когда собрали всех погибших, собрались все живые, стали думать: что делать дальше? Как схоронить геройски павших в бою земляков? Выносить к себе в деревушки, предавать земельке на сельских кладбищах? Больно много полегло людей, не на чём вывозить. Далеко. Да ещё и через чащи лесные… На руках выносить? Это сколько суток не прибранными будут лежать погибшие? Сколько ещё души их мучиться, маяться будут? Тела мокнуть под дождём?
Было предложение вырыть могилу на Большой кочке, схоронить там. Отказались. Глубоко не выроешь, в паводок по весне будет заливать талыми водами. Негоже так поступать с родными и близкими, с героями…
Безрукий бригадир Павел Шенц из Слободы, который нашёл среди убитых своего сына, предложил похоронить, сделать братскую могилу у истока Говорушки, на бугорке у Казённого луга, где и приняла свой последний, смертельный бой партизанская рота Бокача Фомы Назаровича.
– И высоко, и вид открывается самый что ни на есть распрекрасный: бор сосновый по правую руку; по левую – берёзки нежные, белоствольные. Рядом с ними дубрава начинается: дубки-молодняки вперемешку с берёзками. Это потом уж они вырастут в дубы-великаны, встанут, как солдаты, в почётном карауле у братской могилы. А берёзки будут оплакивать, роняя нежные серёжки свои, как слёзы землицы родной, на могилки наших любимых, родных людей. А соловушки и другие птахи будут петь им ангельские песни, ублажать их душеньки… И она, земля наша русская, с благодарностью примет в себя своих защитников, обеспечит им вечный покой. Славу они, герои наши, уже добыли себе в бою.