Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1
Шрифт:
Иллюстрация 2: Вылитый папа.
– Может. Может и раньше, может и позже.
Вроде бы успокоился, но в метрику, все-таки, внес «положенную» дату – 10 февраля. Похоже, что где-то на задворках его сознания это сомнение продолжало гнездиться, потому что через много лет папа как-то сказал:
– Теперь я вижу, что Жанна моя дочка, у нее такой же кривой мизинец на левой руке, как и у меня.
Когда отец демобилизовался, они решили из
– Я поеду только туда, где есть оперный театр.
Она вообще была женщина с характером: сказала – отрезала.
Андрей Васильевич насчет оперного театра возражать не стал, а только поинтересовался:
– Куда, например?
– А хоть в Алма-Ату!
Все правильно, все сходится: в Алма-Ате оперный театр есть – раз; город за годы эвакуации стал для Катерины родным – два; опять же тепло там и фруктов навалом – три. Есть возражения? Нет возражений. Принято единогласно. Продав хатку за 13 тысяч, семья двинулась на восток начинать новую жизнь. Сначала скитались по квартирам, а потом где-то через год один знакомый устроил Катерину бухгалтером в домоуправление, где ей и предоставили ведомственную жилплощадь – ту самую комнатку в бараке, на пороге которой 19 января 1948 года Андрей Васильевич известил недоверчивую тёщу о рождении долгожданного сына.
3. Благословенное дворовое детство
Вот так получилось, что благодаря оперному театру, который на моей памяти родители посетили, может быть, раза три или четыре, я оказалась казахстанской аборигенкой. О чём ничуть не жалею. Алма-Ата – чудесный город. Вы, конечно, можете сказать: «Каждый кулик свое болото хвалит». Может быть я и кулик, но Алма-Ата совсем не болото.
Город вплотную примыкает к горам, вернее, он с трех сторон ими окружён; снег на вершинах не тает даже тогда, когда сорокаградусная жара превращает асфальт на улицах в пластилин, а землю в камень. Спасает город обилие растительности. В мае, начале июня, когда свежая, еще не пожухшая от жары зелень деревьев скрывает дома, город смотрится изумрудом в платиновой оправе величественных отрогов Заилийского Ала-Тау.
Это сейчас на склоне лет я так высокопарно воспеваю свою малую родину, мысленно глядя на нее издалека. Тогда же в раннем детстве родина ограничивалась уютным двором, образованным тремя одинаковыми деревянными бараками, выстроенными буквой «П». Внутреннее пространство между домами занимали беседки с летними кухнями, обрамлённые крохотными садиками. Между домами и садиками оставалось небольшое пространство, на котором взрослые собирались, чтобы посудачить, а детям эта площадка служила для игр. Играли также за нашим домом, то есть уже на улице Джамбула, под старыми раскидистыми дубами, а ещё на пустыре, примыкающем к основанию буквы "П".
За пустырём с высокой горки скатывалась улица Уйгурская – зимняя отрада для саночников со всех окрестностей. На горке стоял красивый купеческий дом с каменным фундаментом и резными наличниками на окнах. В купеческом доме жили пять семей советских рабочих и служащих, и одинокая пожилая женщина из дореволюционной интеллигенции.
С противоположной стороны бараков располагалось двухэтажное здание железнодорожного техникума, в котором работал мой отец. На другой стороне улицы был разбит сквер с молодыми карагачами (по-русски – вязами) и большими прямоугольными клумбами, на которых
За сквером стояла Никольская церковь с примыкающим к ней Никольским же базаром. Рынки у нас по-восточному именовались базарами.
Со словом «базар» у меня связано воспоминание, вызывающее тёплую улыбку:
Тётя Зоя сидит за столом, и что-то пишет, шевеля губами. Потом она поднимает глаза вверх, и на минуту задумывается, почёсывая подбородок кончиком ручки.
– Катя, а как правильно пишется «рынок» или «ринок»?
С правописанием у нее были проблемы, она ведь кончала украинскую школу.
Мама не успевает открыть рот, как бабушка выдает:
– На що тоби «рынок»? Пиши «базар»!
Родители мои разражаются смехом. Дело в том, что Зоя училась на бухгалтерских курсах, и ей надо было написать реферат по экономике капитализма. Поэтому без слова «рынок» она обойтись никак не могла.
Бабушка возмущается:
– Чого вы регочите?
Тут уж покатываются со смеху все. Мы с Жанкой за компанию, потому что хоть и не понимаем причину такого веселья, оставаться в стороне не можем.
– Ой, не могу-у-у-у! Базарная экономика! – стонет десятиклассница Галя.
Бабушка сначала недоумённо смотрит на эту ржущую компанию, а потом тоже начинает смеяться.
Не знаю, почему я вспомнила этот, в общем-то, незначительный эпизод. Скорее всего, из-за того, что всеобщее веселье привело меня в неописуемый восторг. Хорошо, когда всем хорошо!
Вообще из анналов памяти всплывают, наверное, только эмоционально окрашенные события. И то верно: на кой чёрт вспоминать рутинные вставания, одевания, завтраки-ужины и отходы ко сну. Разве что на завтрак вам вдруг предложат китайское блюдо под названием «Бой дракона с тигром», приготовленное из змеи и кошки.
Одно из самых ранних моих воспоминаний было для меня событием огромного значения:
Просыпаюсь я в своей люльке с бортами из витых металлических прутьев, а у меня в руке шоколадная конфета в светло-зелёном фантике, на котором нарисована большая белая ромашка! Эта конфета, которую сейчас я спокойно могла бы спрятать в зажатом кулаке, настолько больше моей детской ладошки, что кажется мне гигантской. Если бы тогда я могла выразить словами свои чувства, то, наверное, воскликнула бы: «Как прекрасна жизнь! Как великолепен мир! Как здорово, что я есть, и есть эта чудесная конфета с большой белой ромашкой на фантике!».
Не вздумайте называть меня сладкоежкой, потому что для такого прозвища нужно, как минимум, чтобы ребёнок сладостями объедался, а нам с сестрой так редко приходилось их есть, что каждая шоколадная конфета была праздником.
С конфетами связано и одно из самых горьких моих воспоминаний:
Мне лет пять. Жанна болеет. Она в детстве болела часто – шесть раз перенесла воспаление легких, и если бы не дефицитный в те времена пенициллин, расти бы мне без старшей сестрёнки.
Итак, укутанная Жанна лежит в нашей с ней общей кровати, мама сидит за швейной машинкой, а я рядом на полу играю сама с собой. (Я вообще могла подолгу играть в одиночестве так, что, по словам родителей, меня часто спохватывались, а я где-нибудь в закуточке сижу, согнувшись в три погибели, и бубню себе что-то под нос). В комнату входит папа, и что-то тихо говорит маме. Она кивает в ответ и обращается ко мне: