Витч

Бенигсен Всеволод

— Ну как? — спросил Толик, оставшись с Максимом наедине.

— Честно? Самодеятельность. Ты уверен, что они — студенты актерских факультетов?

— Абсолютно. Большинство, конечно, платники.

— Большинство — это сколько?

— Сейчас здесь порядка пяти-шести платных курсов. Думаю, процентов шестьдесят были платники.

— Мда-а, — поморщил нос Максим, — но и остальные-то не лучше. Если честно, я вообще не понимаю, чем они здесь занимаются.

— Вот и я о том же, — вздохнул Толик. — Только из одного вуза страна получает каждый

год порядка двухсот не пойми кого. А между прочим, из просмотренных наберется человек пятнадцать-двадцать, которые уже снимались в сериалах каких-то. А тебе что, никто вообще не приглянулся?

Максим покачал головой.

— Блядь! — выругался Толик. — А где тогда искать нормальных?

Максим пожал плечами.

— По театрам надо ходить.

— Да нет у меня на театры времени, — отмахнулся Толик.

— А на что же оно у тебя есть?

— Как на что? На съемки!

— Что же ты снимаешь, если у тебя нет времени актеров смотреть?

— Как что? Кино и снимаю.

Логики в этих словах не было никакой, и Максим замолчал.

— Что у тебя с книгой? — спросил Толик после паузы.

— Ну и вопросы! — удивился Максим. — Только вчера разговаривали. Что с ней может сделаться за одну ночь?

— Ну мысли-то появились?

— Мысли-то появились, зато герои книги исчезли.

— Это как?

— Да так. Ерунда какая-то… Я лично провожал ребят из «Глагола» в Мюнхен. Они сели в самолет и улетели. С тех пор их никто не видел.

— Даже в Мюнхене?

— Именно в Мюнхене их и не видели. Причем по прилете все они отправили открытки из Германии. Но, что самое удивительное, они все пропали, а Блюменцвейг, который летел вместе с ними, судя по всему, жив-здоров.

— Может, их инопланетяне забрали?

— А Блюменцвейга отпустили?

— Ну, — усмехнулся Толик. — Еврей всегда сумеет договориться.

— Логика у тебя, как обычно, хромает. Там пол самолета таких евреев было.

Толик задумался. Потом куснул губу.

— Ладно. Я посоветуюсь со своим одноклассником. Может, у него есть какие-то соображения на сей счет.

И Толик неожиданно протянул руку для рукопожатия.

— А с прослушиванием-то что? — удивился внезапному прощальному жесту Максим.

— Да ладно, — поморщился Толик. — Чего я тебя буду мучить? Сам послушаю. Я уже понял, что говно выйдет, а не кино.

— Зачем же тогда снимать?!

— А я кушать хочу. И потом, знаешь, сколько мой «ягуар» бензину жрет?

На этот довод у Максима не нашлось контраргументов.

— Слушай, Макс, ты какой-то весь зеленый, честное слово. Тебе надо куда-нибудь сходить, развеяться.

— Куда сходить? — потер лоб Максим.

— Ну поплясать. В клуб какой-нибудь. Нет, я понимаю, ты не мальчик уже. Но с другой-то стороны, пятьдесят пять, прости, тоже не конец жизни. Давай так: как ты захочешь расслабиться, мне звякни, я организую. Если захочешь напрячься, тоже звони.

И он расхохотался, радуясь собственному остроумию.

Всю дорогу до дома Максим боролся с головной болью

и думал о Блюменцвейге, самолете и всей этой истории. Воображение рисовало какие-то дикие картины, одна странней другой. То ему вдруг представлялось, как целый самолет падает в море, а выживает один Блюменцвейг (правда, смущало отсутствие моря на пути из Москвы в Мюнхен). То ему виделось, как самолет и вправду захватывают инопланетяне и лишь один Блюменцвейг вырывается из лап зеленых монстров. Но тогда откуда открытки?! Максим попытался откинуть идиотские версии и сосредоточиться на чем-то более реалистичном.

Будем исходить из того, размышлял он, что самолет был. И диссиденты были. И это не приснилось и не привиделось Максиму, тем более что свидетелей и без Максима хватало. Возьмем также за факт, что самолет не приземлялся в Мюнхене. Вопрос: куда он делся? Допустим, упал. Но тогда выпадают открытки и Блюменцвейг. Допустим, диссиденты захватили самолет и потребовали отвезти их куда-то еще. Но сведения о захвате проникли бы из иностранной печати в СССР, а потом, на кой ляд летящим в Западную Германию захватывать самолет? А что если вылетевшие захватили самолет и потребовали вернуть их на Родину? Но зачем? КГБ их рано или поздно бы схватило. И потом опять эти чертовы открытки и опять этот чертов Блюменцвейг, торчащий посреди любой версии, как прыщ на носу. А главное другое — рейса на Мюнхен не было. Стоп. Если изначально рейса на Мюнхен не было, значит… Значит, в Мюнхен лететь никто и не собирался. Значит, и везти никого никуда не собирались…

Максим заметил, что в результате своего мысленного напряжения он перешел с уверенного шага на какое-то стариковское шарканье. Его то и дело толкали и задевали локтями вечно торопящиеся куда-то москвичи.

Он прибавил шагу, но очередное логическое звено буквально пригвоздило его к месту.

Если везти никого никуда не собирались, то… то… то собирались везти куда-то в другое место. Но куда? И зачем???

Максим встал у стены какого-то здания, достал сигарету, закурил и стал вспоминать детали того июльского

60

ВИТЧ

дня, когда он отправился в Шереметьево провожать глагольцев.

— Итак, — думал Максим, — я приехал с Блюменцвейгом на такси. По дороге Блюменцвейг затеял какой-то идиотский спор с таксистом. О чем они спорили? А-а… гм-м-м… как ни странно, о поэзии. Таксист хвалил Пушкина, а Блюменцвейг стал доказывать таксисту, что его друзья Шельман, Буркин и Сапчук в пятнадцать раз талантливее Пушкина. Таксист стал вяло отбиваться, говоря, что не знает ни Шельмана, ни Буркина, ни тем более Сапчука, на что Блюменцвейг сказал, что это не их беда, что их не знают, а беда России и в частности таксиста. Таксист огрызнулся, что у него других бед хватает. После чего, кажется, обиделся и до самого аэропорта не проронил ни слова. Зачем Блюменцвейг так горячо защищал эту троицу, да еще противопоставляя их Пушкину, было непонятно — все трое были один бездарнее другого, и Блюменцвейг это прекрасно знал.