Витч
Шрифт:
Майор развернулся, впрыгнул в материализовавшийся как будто из воздуха газик и уехал.
— Мда-а, — мрачно протянул после паузы Вешенцев, — слетали, блин, в Мюнхен…
Все подавленно молчали.
— Ладно, — смачно сплюнул Горский и первым подошел к лейтенанту Чуеву. — Дай мне, что ли, открыточку.
— Тебе какую страну?
— Японию, блин!
— Японии нет.
— Так хули ты спрашиваешь? — разозлился Горский.
Чуев побагровел, но сдержался.
Народ быстро выстроился в очередь и тоже стал требовать открытки. В конце, правда, вышла небольшая накладка — немецкие открытки закончились на стоявшем последним художнике-авангардисте Владлене Раже, чья фамилия служила поводом для бесконечных упражнений в острословии. «Эх, Раж, еще Раж, еще много-много Раж», — пели его захмелевшие приятели, а в артистических кругах даже ходило четверостишие:
О том, что входят в раж, она слыхала, Однако крест познания был тяжел — Удивлена она была немало, Когда однажды Раж в нее вошел.
Раж, кстати, никогда не обижался на подобные шутки, более того, искренне радовался и смеялся вместе со всеми. И вообще был очень милым человеком, хотя и не очень талантливым, можно даже сказать бездарным. Но если гений и злодейство несовместны (хотя и это спорно), то бездарность и доброта в одном флаконе — очень даже частое явление. Но сейчас милый человек Раж, чье самолюбие было задето отрицательным ответом лейтенанта, разозлился и потребовал, чтобы ему тоже дали открытку с немецкими видами.
Лейтенант предложил открытки с видами других европейских стран, сказав при этом, что может дать только европейские, иначе у родственников возникнут подозрения насчет того, как это Раж приземлился вместо Мюнхена в Бомбее, например.
— Если у вас все равно только Европа, при чем тут Бомбей? — удивился Раж.
— Ну, это я так, к сведению, — туманно ответил Чуев. — А вообще у нас разные открытки есть. В запасе.
После некоторых колебаний Раж выбрал какой-то голландский ландшафт.
К слову сказать, впоследствии ему отчаянно не везло и нужные открытки, как назло, заканчивались прямо перед его носом. Тогда уже строгости в отборе стран не было и можно было писать «из любой точки планеты».
В итоге мать Ража, любуясь то видами Австралии, то видами Америки, окончательно потеряла всякое представление о географическом местоположении сына, но зато прониклась глубоким убеждением, что ее сын неплохо зарабатывает, ибо колесит по свету как умалишенный, и даже хвасталась соседкам — вот, мол, мой сын какой турист богатый. Те охали и ахали и спрашивали, чего ж он, раз такой богатый, деньгами не помогает. На что та отвечала, что за границей другие деньги и он не может их присылать. Что было чистой правдой. В те годы эмигранты посылали в Союз не доллары (валюта была запрещена), а что-то, что можно было бы продать.
Впрочем, все это было позже, а в день прилета новоприбывших больше волновало, можно ли отсюда выбраться, и если да, то как.
VIII
Максим вдавил большим пальцем черную кнопку звонка. По ту сторону что-то закудахтало, и через пару секунд дверь распахнулась. На пороге стоял коротко стриженный блондин сорока с небольшим лет. У него был идеально ровный загар, белоснежная улыбка в тридцать два зуба и явно недешевая дизайнерская одежда. На последнее у Максима был наметанный глаз, ибо в Израиле он работал ночным охранником дорогого бутика.
— Вы Зонц? — спросил Максим, невольно любуясь голливудской внешностью хозяина.
— А вы Максим, — утвердительно сказал блондин и улыбнулся во весь рот. — Проходите. Рад, что пришли без опоздания. Не люблю опозданий. Кстати, можете меня звать просто Изя. Но это как вам удобнее.
«Еврей, что ли?» — подумал Максим, но спросить не решился, так как имел в студенческие годы неприятный инцидент, когда задал этот же вопрос молодому филологу Лазарю Абрамову. Тот оказался не только не евреем (Лазарь в честь Кагановича, а Абрамов — просто фамилия), так еще и антисемитом, который дико оскорбился и больше с Максимом не здоровался. Изя так Изя. Зонц так Зонц.
Максим прошел внутрь, удивленно вращая головой по сторонам, — в квартире не было мебели. Никакой. И вообще явно шел ремонт. Заметив смущение гостя, Зонц рассмеялся.
— Не обращайте внимания. Я большей частью за городом живу. А сюда недавно въехал, еще не обставился. Но плюс очевиден — можно не разуваться.
Максим прошел вслед за хозяином вглубь квартиры. Под ногами зашуршали мятые газеты, и в нос ударил запах краски. Из голых стен проросшими семенами торчали корешки электропроводки. Размеры жилья поражали. Широкий просторный коридор, вполне тянущий на отдельную комнату, разветвлялся, вырастая в две большие комнаты, каждая из которых вела еще куда-то.
«Однако товарищ явно не бедствует», — подумал Максим с легкой завистью. Одновременно он попытался стряхнуть прилипший к подошве правого ботинка газетный лист. Что не без труда удалось.
Зонц, однако, прочитал его мысли.
— Я работаю в администрации президента. Занимаюсь культурой.
— Похоже, культура стала прибыльным делом, — хмыкнул Максим. — Я-то был иного мнения.
— Это смотря как ею заниматься, — рассмеялся Зонц.
Они прошли в самую дальнюю и, похоже, самую маленькую комнату, где стоял небольшой потертый кожаный диван — единственный представитель класса бытовой мебели. На него Зонц и усадил Максима.
— Чай, кофе?
— Кофе, если можно.
Зонц исчез. Максим пошарил глазами по пустой комнате, а затем уставился на единственный достойный внимания объект — серую стену с несколькими разноцветными мазками эмульсионной краски — видимо, пробовали цвет или, как говорят художники, колер.
Вскоре появился Зонц с дымящейся чашкой кофе и пепельницей.
— Вам, вероятно, хочется узнать, почему я пригласил вас для беседы с глазу на глаз, хотя мог прекрасно рассказать вам все по телефону.