Виток истории
Шрифт:
Мне показалось, что я могу дать точное определение гения. Гений — это тот, кто может учесть и сопоставить факты, которые кажутся другим разрозненными. Я думал, что мне выпало большое счастье работать вместе с Тором. Боясь неосторожным словом выдать свое восторженное состояние, я заговорил о нуждах лаборатории, доказывал необходимость обратить особое внимание именно на наши работы.
— В конце концов, от этого зависит будущее…
— Чье? — спросил директор, сел в кресло, и у его рта притаилась насмешливая улыбка. Я не успел своевременно заметить ее.
— Всей работы института… Того к чему мы стремимся… — Я запутался под его взглядом. — Всех людей…
— Вы бы еще сказали вместо «будущее» — «грядущее»! Например, «от нашей работы зависит грядущее человечества».
Улыбка больше не пряталась у рта. Она изогнула губы и блестела в глазах. Он держал себя так, как будто не знал о значении наших работ или не придавал им такого значения. Но он меня больше не мог обмануть.
Я ушел от него опьяненный верой в свои силы. Долго не мог уснуть. Слушал пение птиц за окном, капанье воды из испорченного крана, шелест листвы, голоса мальчишек и пытался сопоставить все это.
А потом мне приснились горы. Туман стекал по ним в долину, сизо-зеленый, как лес на рассвете, и прохладный, как горные ручьи…
Я проснулся с предчувствием радости. Ночью прошел дождь, промытый воздух был свеж, а пронизанная лучами синева слегка ослепляла и казалась особенно нарядной. Я несколько раз взмахнул гантелями, быстро умылся и, на ходу дожевывая бутерброд, вышел из дому.
Я шел, размахивая портфелем, как школьник, и мне казалось, что будущее — раскрытая книга и можно прочесть ее без ошибок.
Легко взбежал по ступенькам главного входа. Взялся за ручку двери, когда раздался первый взрыв, за ним второй, третий, особенно сильный, от которого вылетели стекла. Какие-то обгоревшие бумаги закружились в воздухе, как летучие мыши. Ко мне подбежал Саша Митрофанов, схватил за рукав, потащил куда-то. Мы увидели две багровые свечи над корпусом, где размещались Сашина лаборатория и реактор. Густой дым валил из окон. Сквозь него, как змеи, быстро высовывались и втягивались языки пламени. Последовала серия небольших взрывов, как пулеметная дробь.
«Огонь бежит по пробиркам с растворами. Подбирается к складу реактивов, — с ужасом думал я. — А там…»
Очевидно, и Саша думал о том же. Не сговариваясь, мы бросились к клокочущей воронке входа. Это было безумием. Все равно не успеть, не преградить дорогу огню. Погибнем! Но мы не думали об этом.
Нам оставалось несколько шагов до входа, а уже нечем было дышать. Нестерпимый жар обжигал лицо, руки. Сзади нас послышался крик:
— Это я виновата! Я одна… Пустите!
Валя бежала прямо в огонь.
Я успел схватить ее за руку. По лицу Вали текли слезы, оставляя на щеках две темные полосы. Она снова рванулась к входу. Я не удержал ее, не смог. Куда она? Пламя…
Я не слышал, как подъехала машина директора. Тор I внезапно вырос на фоне багрового пятна рядом с Валей. Отшвырнул ее назад, сказал «извините» и исчез в бушующем пламени.
Теперь Валю держали мы с Сашей вдвоем. Она стояла сравнительно спокойно, исчерпав все силы. Повторяла сквозь слезы:
— Моя вина. Забыла убрать селитру. Это я…
Я смотрел туда, где исчез Тор I, вспомнил его слова: «Человек имеет право только на те ошибки, за которые сам в силах расплатиться. Только сам».
В первый раз он отступил от своих слов. Что заставило его броситься в огонь, какая сила? Самопожертвование? Жалость? Это не похоже на него. Сострадание? Благородство и смелость?
Почему я тотчас не бросился за ним? Это до сих пор терзает меня.
Через две-три минуты мы увидели директора. Он вышел, пошатываясь, одежда на нем свисала черными клочками. Сделал два шага и упал. Мы бросились к нему. Он лежал на боку, скорчившись, и смотрел на нас.
— Не трогайте, — простонал он и приказал, глядя на Валю так, что она не посмела ослушаться: — Проверьте, выключен ли газ в центральном корпусе! Вы, — он перевел взгляд на Сашу, — скажите пожарникам, пусть начинают тушить с правого крыла.
Он посмотрел на меня, но его взгляд бегал, словно искал еще кого-то:
— В левом верхнем ящике моего письменного стола — папка. Мать отдаст ее вам. Там записи опыта. Да, я сумел изменить свою нервную ткань, ускорил прохождение импульса в семьдесят шесть раз. Сечение волокна, насыщенность микроэлементами… Главное — код. Код сигналов — больше коротких, чем длинных…
Ему становилось хуже. Лицо серело, словно покрывалось пеплом. Губы потрескались так, что было больно смотреть.
— Узнаете, когда прочтете… Только учтите мою ошибку. Ускорение импульса действует на гипофиз и другие железы. Это проверил на себе. Узнаете из дневника…
— Почему вы бросились в огонь? — закричал я. — Ведь любой из нас…
— Там надо было быстро… Слишком быстро для нормального человека…
Значит, просто расчет. Не благородство, не самопожертвование… Я не верил ему, и он это понял по моему лицу. Хотел еще что-то сказать, но не смог. Его бегающий взгляд остановился, как маятник часов.
Откуда-то появились санитары. Осторожно положили его на носилки. Он не стонал и не шевелился. Торий Вениаминович умер по дороге в больницу.
Я разбираю его бумаги. Стремительный почерк, буквы похожи на стенографические значки. Кляксы разбросаны по страницам. Очень много исправлений разноцветными карандашами: красный правит чернила, синий карандаш правит красный, зеленый правит синий, — так, очевидно, он различал более поздние правки от ранних. Исписанные листы сухо шелестят, говорят со мной его голосом. Он первым решился поставить на себе опыт, который мы пока проводили на животных — моделях. И если не бояться горечи, то надо признать, что он и был тем человеком, о котором мы мечтали, — Homo celeris ingenii Он пришел к нам из будущего. Почему же нам было так трудно с ним?..