Виттория Аккоромбона
Шрифт:
— Вы могли бы быть профессором мифологии в университете, — сухо заявил пастор и опорожнил свой бокал.
— Нет, что вы, — улыбнулась старушка, — до такого моя ампутация {82} ещё не дошла. Нельзя же быть всем. Такой профессор позволяет глазеть на себя целому залу молодых студентов, что со временем опустошит его дух и душу, и он в конце концов будет выдавать такое, что перемешает всех чад и домочадцев, а потом и вовсе растеряет весь разум. Но если снова вернуться к этим водяным, то могу вам поклясться и подтвердить это перед любым судом, что они обосновались именно в Тиволи, недалеко от вас. Вы, должно быть, часто слышали, как там в омуте, в ужасной пропасти, которую называют большой гасконадой {83} , они кувыркаются и ревут, и рычат, и орут так мерзко, что можно оглохнуть и ослепнуть. Я однажды ночью проходила там по горе и все опасалась,
82
…ампутация… — Вместо «амбиция».
83
…гасконадой… — Вместо «каскадом».
— Ну, и он нашелся? Не правда ли, госпожа Урсула?
— Конечно, — ответила она, — и это как раз ваш глупый племянник. Я хорошо видела, как Виттория тогда вязала разноцветный мяч, а ваш Камилло пришел после обеда и принес ей какую-то тряпку, или бумагу, или записку, они сунули ее в мяч и при этом смеялись, как будто сделали что-то особенное. А это был пакт, по которому они отписывали себя водяным, потому что речь шла все об Аполлоне, Нептуне и прочей нечисти. Они ушли, а домовой, белый кобольд с красными глазами, послал вслед своего кролика с белой шкуркой. И вот этот кролик приветливо и набожно спрашивает: — «Вы теперь идете?» — «Да! — кричит шаловливая Виттория. — Сейчас!» — И бросает мяч с завернутым в него пактом прямо в бушующую воду. Вода не заставляет повторять дважды и сразу заглатывает мяч в свою пасть. Теперь они должны прыгать вслед за ним, но Виттория, которой все-таки стало жаль уходить, повернула назад. Камилло тоже повернул, но злые духи природы не отпускают его. Вы же сами видели, старый, почтенный человек, и доказали мне это, как черти поставили ему синий знак на спине, он выглядел как черная ежевика или черно-красная тутовая ягода. Подобным образом метят красным камнем овец и баранов, чтобы на общем пастбище или при продаже земли видеть, кому они принадлежат. А теперь он снова добровольно объявился в их компании. Вот так и обстоит дело. Только я боюсь, что и мою девочку заберут, хоть она и здесь, в Риме, на твердой почве, ведь вельзевулы и оттуда могут пробраться в Тибр. Ибо она так много плакала и причитала, по крайней мере в последние дни, и ее мать не меньше. Они еще так ужасно ссорились. Ну, теперь вы все поняли, верно?
— Безусловно, — ответил Винченцо, священник, — я благодарю вас за столь обстоятельный доклад, сам Гвиччиардини {84} не мог бы отчитаться лучше.
Зайдя в комнату прислуги по какому-то делу, мать увидела пастора и пригласила его к обеденному столу, где уже находились Виттория и Капорале.
Было решено навести справки о Камилло, и пастор с благодарностью удалился, ибо не предполагал такого приветливого приема от людей, чье положение в свете считал высоким, а мать еще дала ему в дорогу подарок.
84
ГвиччиардиниФранческо (1483—1540) — итальянский историк.
Оставшись вдвоем с Капорале, Юлия сказала своему старому другу:
— Как я рада, что эта неукротимая, наконец, позволит обуздать себя. Я действительно недостаточно знала ее, ибо не верила, что дерзкие, противоестественные представления могут завести ее так далеко. Завтра я нанесу визит кардиналу Монтальто, и мы обсудим с ним условия брачного контракта. Надеюсь, в нашу семью придут мир и покой, и мы заживем счастливо.
— Но, — заметил Капорале, — пара ли такой жених вашей одухотворенной дочери?
— Так должно было закончиться, — ответила она.
— Если только это не начало гораздо худших осложнений, — промолвил старик.
— Все гораздо легче перенести, чем круговерть, в которой мы теперь оказались, когда в любой момент может разразиться беда, — воскликнула мать. — Нужно обуздать обстоятельства и предотвратить неожиданные удары судьбы, а повседневность все расставит по своим местам, для супруга же Виттория станет источником духовных сил, и он станет настоящим мужчиной. Между тем незаметно пролетит бурная молодость, и жизнь введет их в нужное русло, в котором и следует двигаться, если не хочешь разрушить или уничтожить самого себя.
Когда Капорале вышел, он встретил во дворе Витторию, кормившую голубей.
— Вы выходите замуж? И за Перетти? — спросил он. — Вы же хотели быть счастливой?
— Пойдемте в наш садик, — ответила она. — За эти несколько дней вы стали нам так близки, что я доверяю вам, как старшему брату.
Они вошли в гущу деревьев, приятно
— Что значит быть счастливым? — начала она. — Я с каждым днем убеждаюсь в том, что счастье — всего лишь глупая детская сказка, и все, что находится по ту сторону ее, не стоит даже усилий, ради чего можно было бы наклониться, если оно лежит у наших ног. Я буду запряжена, как вол, в ярмо повседневной обыденности и буду тянуть воз упорядоченной скуки, как и все остальные люди.
— А то, что вы говорили о Фарнезе, — снова спросил дон Чезаре, — неужели это было всерьез? Не скрою, я был напуган вашими словами.
Она испытующе посмотрела на него и ответила:
— А если я вам прямо скажу, что говорила серьезно, — чего бояться? Буду ли я продана таким образом или как-то иначе — все равно рано или поздно я буду продана и конец будет один и тот же. Кто из вас сумеет понять, если даже мать отворачивается от меня, все величие, чистоту и благородство невинной девушки? В делах, в уходе за мужем, детьми все уже давно забыли о том, как это свято. Отречение от этой святыни должно стать нашим призванием, все так говорят, но я никогда этому не верила: если жестокая нужда заставила однажды склониться самых смелых, как мне пришлось сделать сейчас, то немножко больше или немножко меньше унижения — не столь уж важно. Я опустошена, уничтожена, так должно было случиться, я выполняю свое так называемое предназначение, на моем языке это именуется: ничтожность.
— И снова вы пугаете меня, — промолвил Капорале.
— Как меня — жизнь, — ответила она с горечью, — только теперь я впервые разглядела этот змеиный клубок, это скопище гадов трезвым взглядом. Мне хочется плакать, а я смеюсь, как вы видите.
Капорале вздрогнул при звуках громкого судорожного смеха.
— Не удивляйтесь, — продолжила она будто в бреду, с лихорадочно горящими глазами, — для смеха гораздо больше причин, чем для слез. Я никогда еще не видела свою мать в таком состоянии, никогда не боялась ее, никогда не отворачивалась от нее в глубине души. Неужели и самый благородный человек в гневе, в отчаянии становится таким безобразным? Зачем вытаскивать из возмущенной пучины самое отвратительное? Что это — проявление духа? Или нечто другое?.. Тут можно сойти с ума… Я чувствовала: ярость матери отбушует и уйдет. Возможно, она прокляла бы меня, чтобы потом, когда все-таки произойдет несчастье, как Пилат, умыть руки {85} . Теперь все утряслось. Я стану супругой маленького Перетти, потому что не хочу еще раз вызвать подобные страсти. Понимаю, что жертвую собой; наверное, это моя судьба. Но если я ослушаюсь матери, представьте себе, как гадко будет у меня на душе, какой низкой я буду себе казаться тогда. И знаем ли мы вообще свою душу?.. Будьте счастливы, мой друг, ибо с этой минуты вы являетесь им для меня больше, чем когда-либо.
85
…чтобы потом, когда все-таки произойдет несчастье, как Пилат, умыть руки. — Римский наместник Иудеи Понтий Пилат отличался крайней жестокостью. Но, не считая Иисуса опасным для Рима, он не хотел его смерти. Однако, поддавшись требованиям иудейских первосвященников и возбуждаемого ими народа, приговорил его к распятию. Желая показать, что снимает с себя ответственность за казнь Иисуса, он демонстративно вымыл руки, заявив: «Невиновен я в крови Праведника Сего» (Мф. 27: 11—26).
Капорале покачал головой. В таком трагическом свете жизнь еще не представала перед ним. Сколько неожиданных признаний он выслушал в последнее время от матери, дочери и кардинала Фарнезе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
К губернатору, могущественному Буонкомпано, граф Пеполи легко получил доступ, и ему был оказан дружеский прием. Письменная рекомендация княгини Маргариты Пармской заставила губернатора, человека утонченного, обойтись с незаурядным посетителем совсем иначе, чем с большинством визитеров. Похищение уважаемого человека из магистрата привлекло огромное внимание, так что само правительство было заинтересовано в том, чтобы подобное злодеяние не осталось безнаказанным, а жертву освободили. Таким образом, графу дали разрешение поговорить с глазу на глаз и без помех с заключенным Асканио и узнать у него о возможности спасения старика.
Асканио, бледный, худощавый человек, был крайне удивлен визитом знатного вельможи. Когда он услышал приветствие, которое Пеполи передал ему от казненного Страды, он испугался, но пришел в еще больший испуг, когда узнал, о каком деле пойдет речь и что разговор будет о старом Белутти и его освобождении. Заключенный заломил руки и громко и жалобно разрыдался.
— Я вижу, — воскликнул он, — что погиб; никто уже не усомнится, что я фальшивомонетчик, и теперь меня втянут в новый процесс. Вы уже назвали губернатору мое имя, следствие будут продолжать, не обойдется и без пыток, и в конце концов меня повесят самым позорным образом. О, боги, почему человеку не дают жить просто и честно? Я был бы так счастлив и доволен в кругу самых близких друзей.