Витязи из Наркомпроса
Шрифт:
Увидев нелепо нарядную, точно этническая кооперативная кукла, Натку, Маслаченко выпучил глаза, и с восторгом заорал:
— Ух ты! Тётя Наташа! Вы такая здоровская, ну прямо как настоящая торфушка с Тишинки!!
Услышав эту искреннюю, рвущуюся из чистого мальчишечьего сердца, похвалу, Бекренев заржал так, что аж повалился на спину, от хохота дрыгая в воздухе обтянутыми стареньким исподним ногами…
Натка отнюдь не упустила представляющейся возможности, и осторожненько пнула Его своим новеньким, вкусно пахнущим лапоточком.
Словно легендарный Чапай в одноименной фильме, сыгранный Борисом Бабочкиным, Бекренев задумчиво наклонился над дощатым столом, водя по листу бумаги карандашом, остро-заточенным хитроумным способом, лопаточкой… В качестве любопытного Петьки выступала на этот раз Наташа.
А сидевший поодаль Филя, внимательно наблюдавший за художественным творчеством Валерия Ивановича, поминутно что-то ему указывал, и даже, взяв карандаш из его рук, что-то дорисовывал и поправлял…
Внимание Наташи привлекла россыпь значков — пятиконечных звездочек, вытянувшихся, словно Млечный Путь, по правой стороне самодельной карты снизу вверх.
— Это что такое? — указала девушка своим тонким пальчиком на звездную сыпь.
— Это? Это, Наталья Юрьевна, будут тут у нас лагеря…
— Какие лагеря? — не поняла та. — Военные?
— Нет, и даже не пионэрские… Истребительно…, тьфу ты, исправительно-трудовые. Сорок семь аж штук! От самой Потьмы и до самого нашего Барашева… Поселки Явас, Парца, Лесной, Озерный, Сосновка, Пионерский, Ударный… Это у них вроде райцентров. А уж Потьма тогда — суверенная столица всея нэзалэжной Темлагии… Кстати, по европейским масштабам получается вполне-таки пристойное государство! Побольше будет по территории Люксембурга, Лихтенштейна, Мальты и Андорры, причем вместе взятых… И что самое печальное, нам именно туда и надо! — и Бекренев ткнул острием карандаша в самую дальнюю окраину лагерной галактики. — Придется нам пробираться насквозь через весь этот, прости Господи, лесисто-болотный Шеол, с форсированием его рек: печального Стикса, ледяного Коцита и огненного Флегетона…
— Парца, Виндрем и Явас, — согласно кивнув головою, перевел с греческого Филя.
— Вот-вот… Причем явно не по мостам. Их в тех краях не так, чтобы много… Да и что с них толку, коли на каждом мосту по посту? А реки там…
Тут Филимон Кондратьевич, взяв из пальцев Бекренева карандаш, вокруг самой по себе прихотливо извилистой нитки Парцы накрутил такое безумное количество стариц и плёсов, что лист бумаги стал похож на след прожорливого жука-короеда под сосновой корой.
— Да, не думал я, что так скоро вновь увижу вахту с плакатом «Труд есть дело совести, гордости и чести!», выглаженную граблями, как сад камней, запретку, маячащего попку на вышке, и услышу чарующий лай немецких овчарок!
— Валерий Иванович, а за что вы сидели? — осторожно спросила Наташа. — За ту девочку, да?
— Что? — удивленно спросил Бекренев. — А… Да что вы! Конечно же, нет… Там ведь и дела-то никакого возбуждать не стали! Да и кому возбуждать было? Помню, тогда вышел мой фельдшер из процедурной, где у меня операционный стол стоял, а отец девочки к нему подходит так грустно — што, мол, не потрафил дочурке моей дохтур? А фельдшер на него как напуститься: мол, ты што? Ты зачем её к нам вообще привез? Вот, наш дохтур и делать ничего не стал, посмотрел токмо, расстроился шибко да простынкой её накрыл. Мы ведь мертвых пока воскрешать-то не умеем… А мужик ему кланяется в пояс: ты уж прости нашу необразованность, мы ить люди тёмные, да откуль нам знать-то, поди дорогой она вроде ить ишшо двошала… (так в тексте) Я стою, сам от стыда дышать не могу… А тот мужик потом мне ещё к Рождеству гуся привез, всё извинялся за напрасное беспокойство.
Бекренев мучительно заскрипел зубами… Потом, успокоившись, продолжил:
— Нет, я чалился не «за что», а только исключительно «почему»! Литерка «СОЭ», сиречь социально-опасный элемент. Прежде всего, видимо, опасный для самого себя, так что общество сочло, что мне
— А почему без интереса? — не поняла не знающая языка офеней Наташа.
— Потому что на просто так я и совсем играть не буду! — усмехнулся печально Бекренев. — Но, Наташа, вот наш Вергилий, вновь позабывший русский язык, явно хочет что-то вам сказать… Знать бы, что именно?
Тихим голосом, почитай что и умно, дабы никого тут не тревожить, и никому окрест не мешать, о. Савва, наполненный до краев тихой, смиренной светлой радостью, пел канон к Пресвятой Троице.
Проходящий мимо него Бекренев, неотлучно сопровождавший, как заботливая нянька, упорно влекомую Филей куда-то за руку Наташу, на миг приостановился, задумался, морща высокий лоб:
— Господи, да ведь я же совсем забыл! Нынче же Троица! С праздничком вас, батюшка!
— Спаси вас Господь! — сердечно ответствовал о. Савва.
Бекренев иронически хмыкнул, улыбнулся болезненно-криво:
— Благословили бы вы нас, что ли, батюшка…
Отец Савва душевно застеснялся:
— Да чем же я вас благословлю-то… да кто я вообще такой…
— Ну уж нет, батюшка! — неожиданно зло пристал к нему невесть почему желчно-язвительный Валерий Иванович. — Уж извольте, ради праздничка… Скажите же нам что-нибудь утешительное!
Отец Савва на миг глубоко задумался, вздохнул тяжело:
— Ну, раз вы так просите… Благословляю вас умереть за Православие.
Дефективный подросток Маслаченко, в обрезанных валенках на босу ногу, торопливой рысцой догонявший Наташу, от этих слов аж споткнулся на ровном месте. Запрыгал на одной ноге, ловя улетевший в густую, лаково блестящую крапиву опорок, испуганно глядя на батюшку…
Бекренев был тоже… Слегка ошеломлен. Он покачал головой, с сомнением в голосе протяжно произнес:
— Ну-у-у, святой отец, вы уж и благослови-и-или! Действительно, хоть стой, хоть падай… Прямо скажу, сердечно утешили!
Отец Савва замахал руками испуганно:
— Вы, верно, меня не так поняли! Я вовсе не имел в виду, что вам теперь же, сей же час надо непременно пойти грудью на пулю… Хотя, по мне, сие и не трудно вовсе… скажу, что это в какой-то степени даже и проще, чем жить обычной христианской жизнью, жить со Евангелием, со Христом и Его Таинствами, и в конечном итоге спокойно удостоиться того, о чем мы молимся каждый день — этой самой не постыдной безболезненной кончины. Я вот о чем: день-то ныне особенный! Это день сошествия Святого Духа на апостолов. Дух же Божий — животворит, наполняет предельным конечным смыслом и жизнь и смерть… И от нас вами, Валерий Иванович, только и зависит, как мы проживем, и как умрем, людьми ли, с Духом Святым, или как злобные скоты… Преподобный Серафим Саровский, в сих местах проповедовавший, говорил, что принять благодать очень просто, для этого не нужно никаких ухищрений. Дух Святой дается ведь не наградой за образование, и не за невежество, не за духовные подвиги или за сверхъестественную молитву… (Вообще, по-моему, молиться следует без излишних эмоций, без заламывания рук и закатывания глаз, без завываний и стучания лбом об пол, без ложного мистицизма, а мирно и кротко, лучше всего умно… Господь ведь тебя и так услышит, ему для этого слуховой аппарат не нужен!) А ведь всё очень просто: Дух Святой снисходит любому человеку за его ровную и спокойную — мирную — христианскую жизнь. И она сама по себе и есть яркое свидетельство того, что в данном человеке есть Дух Святой, пусть он даже и не крещен. Потому что тогда человек этот добр и кроток, и самые простые истины Нагорной проповеди живут в его сердце, и через него приходят другим людям… Вот это и есть, прожить за Православие и за него же умереть…