Вкус пепла
Шрифт:
Она не понимала, почему Мэри не приходит ее навестить. Откуда такая ненависть, такая злоба? Разве она не делала для дочери все, что только могла? Разве не была для нее такой хорошей матерью, лучше которой невозможно себе представить? А все неудачи случались ведь не по ее вине. Виноваты в этом были другие, а не она. Если бы ей хоть немножко больше везло, то все сложилось бы иначе. Но Мэри этого не понимает. Она воображает, будто во всех несчастьях виновата Агнес, и сколько Агнес ни старалась ей объяснить, как все было на самом деле, девочка ее не слушала. Из тюрьмы она отправила много-много писем и в них подробно объясняла, почему ее нельзя винить в том, что случилось, но девочка оказалась какой-то невосприимчивой, она словно бы ожесточилась.
При мыслях о такой несправедливости старые глаза Агнес заслезились. Никогда она не видела от дочери ничего хорошего, хотя сама всю жизнь на нее положила. Все то, за что Мэри на нее обижалась, она делала для ее же блага. Она же вовсе не для собственного удовольствия наказывала дочь и говорила ей, что она толстая и безобразная. Нет, ей, напротив, самой было очень больно, но материнский долг вынуждал ее поступать так жестоко. И ведь часть ее усилий дала свои плоды. Разве Мэри в конце концов не взяла себя в руки и не избавилась от лишнего жира? Взяла и избавилась. И все благодаря стараниям матери, только где, спрашивается, признательность!
От сильного порыва ветра по стеклу ударила ветка. Агнес в инвалидном кресле так и подскочила, но тотчас же посмеялась над собой. С чего бы ей на старости лет становиться пугливой? Она же никогда в жизни ничего не боялась — за исключением бедности, холода, голода, грязи, унижения. Все это в юные годы нагнало на нее такого страха, что она потом до умопомрачения боялась снова впасть в нищету и искала спасения в связях с мужчинами, которых встречала в США, потом — с Оке и Пером-Эриком. Но все они ее обманули, все нарушили свои обещания, в точности как отец. И все были за это наказаны.
В конечном счете последнее слово всегда оставалось за ней. Голубая шкатулка и ее содержимое служили ей постоянным напоминанием о том, что только она сама управляет своей судьбой и в этой борьбе все средства хороши.
Золу, которая хранилась в шкатулке, она раздобыла вечером накануне отплытия в Америку. Под покровом тьмы она сходила на пожарище и собрала золу в том месте, где, как она знала, лежали Андерс и мальчики. Зачем — она тогда еще не отдавала себе отчета, но с годами поняла причину своего импульсивного решения. Деревянная шкатулка с золой всегда напоминала ей о том, как легко сделать шаг, приближающий к цели.
Этот план сложился и постепенно созрел по мере приближения дня, когда предстояло отправиться в Америку. Она понимала, что ее судьба будет навсегда предрешена, если она покорной овцой отправится за океан вместе с семьей, которая сковывала ее, будто каторжная цепь. Одна же она получит возможность построить себе новое будущее, в котором бедность останется далеким и странным воспоминанием.
Андерс даже ничего не успел понять. Нож вонзился ему точно в сердце, по самый черенок, и он бездыханным рухнул на кухонный стол, будто кусок мяса.
Мальчики в это время спали. Она тихонько прокралась в их комнату, вытащила из-под головы Карла подушку и положила ему на лицо, затем всей тяжестью навалилась сверху. Все получилось на удивление легко. Он немного побрыкался, но из-под подушки не вылетело ни звука, и Юхан спокойно проспал смерть своего брата. А затем настал его черед. Она повторила процедуру, но на этот раз ей пришлось труднее. Юхан всегда был покрепче и посильнее Карла, но он тоже недолго смог сопротивляться, а скоро сделался таким же безжизненным, как его брат. Оба лежали, уставясь незрячими глазами в потолок, а Агнес стояла над ними в каком-то странном оцепенении. Она словно бы поставила все на свои места, как тому следовало быть. Они не должны были рождаться, и вот их не стало.
Но прежде чем уйти, чтобы заняться устройством своей жизни, ей предстояло сделать еще одну вещь. Она свалила на полу в кучу одежду мальчиков, а затем пошла на кухню, где за столом осталось тело Андерса. Выдернув нож из его спины, она, напрягая силы, перетащила труп в комнату детей. Муж был настолько крупнее и тяжелее ее самой, что, когда она наконец свалила его, как мешок, на пол, вся одежда на ней насквозь промокла от пота. Она достала бутылку водки, которая хранилась в доме, вылила ее на сложенную в кучу одежду и раскурила сигаретку. С наслаждением сделав несколько затяжек, она осторожно положила зажженную сигарету на пропитанные спиртом вещи. Оставалось надеяться, что она успеет отойти подальше от дома, пока огонь не разгорится.
Голоса в коридоре оторвали Агнес от воспоминаний. Она напряженно выжидала, пока они не пройдут мимо, надеясь, что пришли не к ней, и успокоилась только тогда, когда голоса миновали ее дверь и стали удаляться.
Ей не пришлось разыгрывать ужас, когда она, вернувшись из магазина, увидела пожар. Она даже не ожидала, что гореть будет так сильно и огонь так быстро распространится. Однако пламя уничтожило все дотла, и ее план удался вполне. Никому даже в голову не пришло заподозрить, что Андерс и дети сгорели уже мертвыми.
В первые дни после этого ее наполняло дивное чувство свободы, и она даже порой поглядывала себе под ноги, пытаясь убедиться, что от счастья не парит над землей. Внешне она соблюдала приличия, разыгрывала перед людьми безутешную вдову и мать, а про себя хохотала, видя, как легко обмануть глупую человеческую доверчивость. И самым большим дураком оказался ее отец. Ее так и подмывало рассказать ему, что она сделала, потрясти перед ним своим преступлением, точно скальпом, и сказать: «Смотри, что ты натворил. Смотри, к чему ты меня подтолкнул, изгнав из дома, словно вавилонскую блудницу». Однако она удержалась. Как ни хотелось ей возложить на него часть вины, его сострадание было для нее выгоднее.
Все сработало как нужно. План удался. Но все равно ее преследовали неудачи. Первый год в Нью-Йорке прошел так, как она рисовала себе в мечтах, сидя в бараке каменотесов, но потом все опять обернулось не так, как она заслуживала. Все время ее преследовала несправедливость!
Агнес почувствовала, как в груди у нее поднялось возмущение. Ей так хотелось освободиться от этой старой, мерзкой оболочки. Сбросить ее с себя, как кокон, и вылететь на волю той бабочкой, какой она когда-то была. Она ощущала исходивший от нее старческий запах, и ее тошнило от отвращения.