Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
— Нет. Но ты мой сын. И у меня нет выбора.
Но все-таки он повернулся спиной. Близкой. Широкой. Удобной.
Гунгнир вошла в эту спину. И вышла из груди с той стороны, но тут же увязла в теле. И Варг, схватив копье обеими руками, сдавил его.
Джек слышал крик, многажды отраженный и усиленный стенами Хельхейма, совершенно невыносимый, но все же Джеку пришлось вынести. Он выдержал и боль, когда копье выдирали из ледяной груди, когда ломали и крошили, его, само ставшее льдом.
— Вот так будет лучше, — сказал Варг.
И швырнув
В груди Варга зияла рана, из которой ручьем текла прозрачная, словно разбавленная водой кровь.
— Определенно, так будет лучше…
Зачерпнув кровь горстью, он предложил Джеку:
— Выпей. И тогда ты будешь жить.
— Нет, — Джек стиснул зубы.
— Тогда может быть ты, крылорожденная? Выпей…
Глава 8. Боги и дети
Ветер играл на кавернах Хельхейма. И звуки наполняли айсберг до краев, прессуя легкий снег, сдавливая седоватую массу фирна, чтобы переплавить ее в высокочастотной печи. Где-то высоко пылало небо. Отблески пожара проникали сквозь стены, и жесткий свет их сводил Юльку с ума.
Ей хотелось танцевать.
И летать.
Это же легко — летать. Надо лишь расправить крылья… крыльям тесно в узком коридоре. Ледяные лица, лишенные ртов, взирают на Юльку с неодобрением. Их глаза — снежные яблоки. Их волосы — змеи инея. И сами они — рисунок зимы в ее же чертогах.
Но зима умеет устраивать балы.
И Юлька кланяется лицам, всем и сразу, а когда те кривятся — отвыкли от живых — хохочет. Ей счастливо. Лица отворачиваются и уходят в лед. Они тонут, как тонут покойники в темной воде, выталкивая на поверхность белую крошку снега.
Откуда Юлька это знает?
Оттуда, откуда знает Свава.
Она ловила мертвецов. Летала над морем, искала, ныряла, рассекая перьями твердую воду. Хватала когтями за волосы, а еще лучше, если за глаза и тянула, молотила крыльями, вырывала душу.
Несла.
Выше-выше, до самой крыши. До неба. К воротам, к старому дереву, на ветвях которого много веревок и много костей. Белые яблоки черепов зреют, зреют, но не вызревают, так и падают к корням недозрелыми.
Ворота истлели. Издохли во?роны. И волки сожрали друг друга.
— Вот вам! — кричит Юлька-Свава, швыряя очередного мертвеца в оскаленные пасти. — Пируйте!
Старый кабан ловит свежатину на острые клыки…
Юльку рвет. Она давно ничего не ела, но ее все равно рвет едой, кусками свежего мяса — кабаньего? — и колтунами волос. Рыжие, светлые, темные, они сидят на пальцах, словно на пяльцах, и Юлька способна вязать. Что? Что угодно. От рубашки до паруса.
Она и вяжет, спеша закончить работу, пока…
— Время! Время! — плачут герои, которым не досталось места за столом. И время отзывается, испепеляя их, мешая с глиной и тиной, укрепляя берега, на которых растет Биврёст.
— Время! — кричит кто-то и впивается в руки, увитые пряжей.
Юлька смотрит на руки. Обыкновенные. Белые. Без мозолей и трещин. Только ногти обкусаны —
— Время, — повторяет кошка прежде, чем нырнуть в боковой коридор.
— Какое время? — Юлька бежит за ней, она видит хвост, но и только. И догнать Снот не выходит, хотя Юлька и пытается.
— Выбирать, — отвечают ей лица, пусть даже им и не позволено говорить.
Юлька хочет спросить, кого и куда будут выбирать. Наверное, не ее. У нее есть уже работа: носить мертвецов на прокорм героям — им ведь мало одного кабана на всех. Да и кабана убить тяжелее — у него клыки.
Но вот коридор заканчивается. Юлька попадает в зал.
Зал огромен. Стены его украшены мертвецами, однако ледяные хороводы их не внушают страха. Лишь голод… как же давно… как давно она не ела! Тысячу лет или больше.
И ее снова тошнит, но уже насухую. Липкая слюна повисает на губах и, замерзнув, превращается в белые иглы. Юлька-Свава сбивает их щелчками. Иглы ломаются с хрустом.
Как ветки дерева, на котором зреют кости.
Ветки сухи, а корни источены червем, но все еще крепки. Они сидят в скале и держат скалу, не позволяя рассыпаться. А на скале стоят ворота, столы и лавки. И Юлька почти уже вспоминает название этого места… ей надо вспомнить… она пытается, пытается и трет виски пальцами, потом и царапает, продираясь сквозь кожу.
— Выпей, — предлагают ей, и слово вновь ускользает.
Оно ловкое, как свежий мертвец, что надеется спрятаться от Свавы в морских глубинах.
А в горсти кровь.
Это не та кровь, что щедро поила земли и воды, что собиралась бурыми ручьями и реками полноводными, а те неслись выше и выше, к самым корням дерева, на котором стоит мир.
Та кровь была сладка.
А эта?
— Попробуй, — говорит Юльке беловолосый человек. — Ты же хочешь? Бери! Мне не жалко.
— Нет! — возражает кошка.
— Не тебе решать.
Человек улыбается. Он похож на Джека или Джек похож на него? Разве это важно? Ничуть.
Кровь пахнет ирисками. Сладкими-сладкими, вязкими-вязкими. Юлька помнит их вкус и то, как прилипают они к зубам — потом долго приходится выковыривать, спичкой ли, зубочисткой.
Ириски она любит.
И кровь.
Она пила из родников и купалась в реке, которая была обжигающе горяча. Бурые воды лечили раны, унимали боль и все то, что было человеческого в Сваве.
Это правильно: валькирии — уже не люди.
— Тогда чего ты ждешь? Или боишься?
— Нет, — отвечает Юлька и прячет руки за спину.
На запястьях уже прорастают перья, и на плечах тоже. Плечи от этого чешутся, и голод становится невыносимым. А кровь течет из дыры в груди человека. Большой, просто огромной дыры, и Юлька понимает, что человек, наверное, бог. Ведь только бог способен выдержать удар копья, и напоить ее, Юльку, своей кровью. Она станет сильной и возьмет бога с собой.