Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
И здесь придется ждать? Среди этих вот блаженных? Но Белла Петровна знала — ждать будет. Врастет в пол, в стены, лишь бы проникнуть за обитую дерматином дверь, к которой ее тянуло неудержимо.
— Бесовка! Бесовка! — заверещал мужичонка, вскидываясь. Из кармана он достал потрепанное писание и стал тыкать им старушке в лицо. — И сказано, что будут пророки многие! И что будут пророки ложные! И что придет блудница в багряных одеждах!
Не багряные — алые, как пламя, шелка. Ветра не было, но они раскачивались, льнули к тонкому
— Идем.
Никто не осмелился ей перечить, лишь мужичонка вновь в угол забился, заплакал.
В квартире запах благовоний превращался в смрад.
— Не бойся, — целительница улыбнулась. Алые губы ее — пятно крови на белой коже. — Я помочь тебе хочу. Садись.
— Я не боюсь.
А шторы задернуты наглухо. И окна закрыты. Сотня свечей в рюмках, стаканах, мисках и в тазу — слепленные в стозевное восковое чудовище — жрали воздух. Слабо позвякивали колокольчики. Крутились золотые и серебряные монеты на тонких лесках. В темноте лесок не видно и кажется, что монеты висят сами по себе, но Белла Петровна в подобное не верит.
Но тогда зачем она здесь?
— Затем, что ты любишь свою дочь. Выпей.
Кубок тяжелый и неуклюжий, как цветочный горшок на ножке. А зелье в нем темное, горькое, с травяным вкусом. Отрава? Но зачем? Да и пускай, может, сердце перестанет болеть.
— Все будет хорошо, — пообещала целительница, водружая меж свечей козлиный череп. Желтой краской выкрашены рога его, странными символами расписаны кости, а в глазницы вставлены граненые стекляшки, и чудится — смотрит череп на Беллу Петровну.
— В беде дочь твоя… в беде… видела я… вчера видела… как тебя вижу, так и ее видела… — целительница заговорила, чеканя слог. — Лежит она… телом здесь… духом в стране неведомой… силится, рвется, но не вырваться ей…
Пляшут свечи, вертятся монеты, и голос заунывный в уши вползает.
— Слушай, слушай, как есть скажу!
Череп ухмыляется.
— Не спасти ее врачам. Только ты сможешь. Только ты! Ты мать. Материнское слово — крепко. Материнское сердце — чутко.
Занемело, травами опоенное, застыло.
Гадалка же отобрала чашу, плеснула в нее из белой бутыли, добавила из зеленой, перемешала тонкой костью и, свечу наклонив, позволила воску течь.
— Смотри. Сама смотри!
Глупость все это… уходить надо, но ноги не идут, и руки не шевелятся, только и остается, что над чашей склониться, в черное варево заглядывая. А по нему расползается тонкая восковая пленка, кипит, хотя остыть ей пора, рисует лица.
Юля? Юленька! Плачет. Лицо ее — словно маска, но глаза открыты, живы, смотрят и видят, а губы шепчут:
— Мамочка, помоги… помоги… мамочка, забери меня отсюда!
Пальцы разжались, и чаша перевернулась, выплеснула черное-травяное на стол, залила свечи и алые
Неправда все!
— Помоги, мамочка…
— Если не веришь, — строго сказала целительница, — тогда иди. Но потом не жалуйся.
— Что… я… должна… сделать?
Все, что угодно! Денег? Белла Петровна соберет, сколько скажут. Вдвое. Втрое, лишь бы вернули! Деньги не нужны? Тогда душа? Пускай… не жалко.
Гадалка стряхнула варево с подола платья и деловито произнесла:
— Дочь твою силой там держат, не дают вернуться. Не по злому умыслу, но он сам хочет назад, а ему-то хода нет.
— Кому?
— Господь рассудил умереть, но смерть задержалась. Вот и мечется дух между мирами, всем мешает.
— Чей дух!
— Только смерть тела, вместилища земного, освободит его от мучений. И остальных тоже.
Ужасная догадка оглушила Беллу Петровну.
— Сашка Баринов?
— Кто? А… нет, не он. Другой. Бродяжка безымянный, которого Господь желал освободить от грядущих мучений. Господь милосерден. А ты Белочка, милосердна ли?
— Я… я должна его убить?
— Отпустить. Не в его судьбе очнуться, но пока он жив — твоя дочь будет мертва. Почти мертва. А там… кома — опасна. Чем дальше, тем меньше шансов на возвращение. Не веришь мне — спроси у врача.
Свечи гасли одна за другой. Тьма наступала.
— И… и если я… если я сделаю это, Юленька вернется?
— Конечно. Разве стала бы я тебе врать?
Денег целительница не взяла. И лишь очутившись дома, Белла Петровна поняла, что так и не спросила, как же ее зовут, ту женщину в алых шелках, которая предложила Белле Петровне стать милосердной и убить ребенка.
Чужого ребенка.
Никому не нужного чужого ребенка.
А Юленьке требуется помощь.
Когда за Беллой Петровной закрылась дверь, женщина в алом платье включила свет, но свечи задувать не стала — прием продолжится после уборки и смены антуража.
Козлиный череп отправился в кладовую, а на смену ему пришла икона Матроны Московской и два солидных креста под старину. В комплекте к ним прилагалась книга в серебряном окладе и тонкие иерусалимские свечи.
Но перед тем, как пригласить клиенток, целительница сделала звонок на номер, которого не существовало. Однако этот факт не помешал соединению установиться.
Ответили сразу.
— Привет. Это я. Ну… в общем, кажется, все получилось.
— Кажется? — его голос был холоден.
— Получилось. Поверила она. Да я бы и сама поверила! Слушай, как ты это делаешь? Да ладно, не отвечай. Я понимаю — контора секреты не палит, — целительница засмеялась дребезжащим смехом, который репетировала почти также долго, как речь. — Я не знаю, зачем тебе это надо и не собираюсь задавать вопросы. Надеюсь, что ты исполнишь свою часть сделки.
— Конечно.