Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
— Да, хозяин.
— Асы ушли. Распятый еще жив, но ослаб. А кровь все льется.
Ручьями, реками пробивалась в землю, лечила свежие ее раны. Но обессиленная земля уже не умела пить, и кровь стояла на поверхности глянцевыми бурыми лужами, видными издали.
Танк увяз на глине. Он дергался, пытаясь выбраться, как дергается старый зубр, силясь вырваться из плена болота, но и как тот зубр, лишь больше увязал. Клубы черного дыма выкатывались изнутри, крохотные колеса вращались, проворачивая стальную ленту трака, но танк оставался недвижим. А потом он провалился глубже, по самую башню, но вскоре исчезла и она.
— Вот
— Да, Хозяин.
— Скучное ты существо, Брунмиги. Вечно со всем соглашаешься.
Варг вытащил из земли другой цветок и принялся обрывать лепестки.
— Я не понимаю одного. Они избавились от богов, но тут же создали себе новых. Зачем?
Громыхнули, столкнувшись, самолеты и с тоскливым гудением устремились вниз. Они падали как-то очень уж медленно, оставляя за собою дымный след, который гляделся черным шрамом на лике неба.
— Или это шутка такая? Ты же умел шутить, Брунмиги. Нет, я не говорю, что шутки были смешными, как по мне, так мочиться в пиво — это не смешно.
— Он разбавлял его крепко. И потравленное зерно клал.
— Все равно.
Самолеты врезались в сопку и вспыхнули нарядным алым цветком.
— Или вот мельничное колесо водорослями к камням прикрутить… а лошадей обыкновенных на водяных подменить? Или у девки пряжу утащить? Смешно разве?
— Не помню.
— Наверное, смешно, иначе зачем? — еще два лепестка под ноги, еще два самолета ссажены с неба. И новые курганы получают жертвы. — И я вот думаю… сейчас полно дерьмовых пивоваров. И мельников вороватых. И девок развратных. И вообще людишек дрянных. Почему ты с ними шутки не играешь?
Ромашка с оборванными лепестками скрывается за голенищем сапога.
— Не хочется, Хозяин.
— Понимаю. Мне тоже… не хочется, — он ложится на траву и немигающим, злым взглядом свербит небо. А оно, торопясь заслониться, стягивает щиты туч, расплетает гривы ветрам да отвечает предупреждающими раскатами грома.
Не дело беззаконным в выси глядеть, даже когда выси эти пусты.
Бой утихает. В темноте еще долго огрызаются пулеметы, глуша стоны и крики. Слышно становится, как хрипит река, вырываясь из глиняных оков. А на самом рассвете она рождает туман, густой, кисельный. Этот туман пахнет весенними ландышами, липой и ромашкой, той самой, что из голенища перекочевала в котел. И дуло автомата размешивает зелье, тревожит кости, прикипевшие ко дну.
— Как там было у великого? Зов ехидны, клюв совиный, глаз медянки, хвост ужиный, шерсть кожана, зуб собачий вместе с пястью лягушачьей…
Туман стлался у земли, подбираясь ласково, трогая лица пушистыми лапами. Он нес сны и надежды, но Брунмиги знал, что длится им недолго. Плавилась броня, оплывая мягким свечным воском. Задыхались люди и, не желая расставаться с жизнью, драли себе глотки, расцарапывали руками груди, пытаясь сделать вдох.
— Пасть акулы, клык бирючий, желчь козла, драконья лапа, турка нос, губа арапа, печень нехристя-жиденка, прах колдуньи, труп ребенка, шлюхой матерью зарытый в чистом поле под ракитой… — Варг бормотал слова, не имевшие смысла, и земля откликалась. Она слышала иное, скрытое в гудении белого бубна, который подпевал хозяину. И земля тянула жадные корни к еще живым.
Варг же, отложив и автомат, и бубен, поднял котел и, встряхнув, что было силы, крикнул:
— За ваше здоровье! Вечной жизни!
Пил он огромными глотками, и горячее варево текло по щекам, по косам, по зеленому кителю, марая звездчатые пуговицы.
— Вечной смерти, — тихо сказал он и швырнул котел совам.
Лицо же Варга на мгновенье обрело характерный синий цвет. Только глаза в отличие от драуржьих остались светлыми, почти белыми.
Боялся ли тогда Брунмиги?
Ничуть не меньше, чем боялся теперь, мешком болтаясь на мертвячьей спине. Но и тогда, и сейчас страх оказался напрасным: взлетев на гребень скалы, драугр стряхнул ношу и, развернувшись, бросился туда, где закипало море.
Глава 7. Всадник
Волна ударила снизу, и рулевая лопасть крутанулась, стряхивая Джека на палубу. Он полетел, кувыркаясь, маша руками в бессмысленной попытке затормозить. Остановился лишь когда ударился о мачту. Застонал, но поднялся, пусть и на четвереньки. Ненадолго.
Вторая волна накрыла Нагльфар с головой, протянула широким просоленным покрывалом от борта до борта, и к борту же откатила Джека, вбив между двумя скамьями.
— Твою ж… — он сплевывал холодную горькую воду и полз туда, где крутилось, вертелось, перемешивая море, широкое весло.
Нагльфар хрипел. Он то вскидывался, поднимаясь почти вертикально, то падал вдруг ныряя в разлом между волнами. И тогда темные, грязные, они смыкались, заслоняя и без того слабый свет.
— Джек! Руль!
Разобрать, чей голос — невозможно. Но Джек помнит. Ползет.
Промокший плащ норовит спеленать — предатель. Море ведь ждет, чтобы забрать спелёнутого, утянуть в разноцветные глубины, которые наслаиваются под килем.
— Нагльфар!
— И я… смиряя бурю гневным взором…
Удар. Переворот, когда борт ложится на воду и зачерпывает, как черпает ковш или ведро, упавшее в колодец. Вода просачивается меж костями и наполняет брюхо корабля.
Нагльфар рычит и кашляет. Из пасти льется не пламя — вода. А щели меж досками дымят.
Вперед надо. Плащ снять… жалко… надо.
Снять. Гунгнир за пояс. Ползти. На четвереньки. На четвереньках если, то быстрее.
Гуляет палуба. Трещит. Держит.
Мгновенье тишины и мощный удар снизу, как если бы Нагльфар брюхом наскочил на копье.
— Нагльфар!
— …смиряя…
Он захлебывается, изрыгает потоки бурой влаги, смешанные с жиром. И падает уже на другой борт, рассаживая щиты в щепу, ломая весла. Рев его на мгновенье заглушает крик бури.
— Держись! — Джек кулаком ударяет по борту. — Держись же!
И сам снова встает, бежит, спеша успеть до очередного нырка. Но нынешняя волна медлит. Она просовывает влажную бирюзовую лапу под днище. Приподнимает, пока нежно, лишь слегка покачивая. Пальцы оглаживают борта. Сжимают.
Джек бежит.
Он никогда не бегал еще так быстро!
И когда нос Нагльфара начинает крениться, грозя врезаться в мускулистое брюхо моря, Джек падает и снова катится, но уже туда, где должен быть.