Владетельница ливанского замка
Шрифт:
И так как я ничего не ответил, повторил:
— Мешреф тебя узнает.
Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу.
— Счет! — воскликнул он. — И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать!
На улице мы наняли экипаж.
— В отель «Бассул», — приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне:
— Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком.
Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн.
Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет.
— Значит, — сказал он, — это правда?
— Что?
— Что ты никогда не вернешься туда, к нам?
— Я устал, — отвечал я, — врачи…
Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению.
— Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать?
— На службе у меня не будет недостатка в работе, — сказал я с легким раздражением. — А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя.
Он расхохотался.
— Все что хочешь, — только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, — да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько?
— Какие глупости, — возразил я. — Ведь я еще не устроился. Через неделю…
Он покачал головой.
— Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром — час в канцелярии для виду; после обеда — лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов — коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью — виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот!
Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром.
— Ты преувеличиваешь, — ответил я, смеясь.
— Преувеличиваю! — воскликнул он. — Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, — понимаешь?
Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней… Я вздрогнул от неприятного ощущения.
— Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами.
— Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя?
— Не скажешь ли ты мне, — возразил я с досадой, — как поступают те из наших товарищей — а их немало! — у которых нет таких денег.
— Ошибаешься, — отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. — Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, — я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя — уверяю тебя! — было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин.
Он подумал и добавил:
— Я прекрасно знаю, — есть еще третья категория: это — Женатые. Но об этих я и говорить не хочу.
— Почему?
— Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо.
— Вальтер, выслушай меня.
— Ну?
— Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь?
— Да, — ответил он, — почему бы мне изменить свое мнение!
— Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы.
— Умирать одно, — возразил он, — а быть храбрым офицером — другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше.
— Даже больше?
— Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты.
— Чем же я пожертвую?
Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, — тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы:
— Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни?
Он почувствовал, что я слабею, и продолжал:
— Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться — да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда?
Я опустил голову.
— Нет, это правда! — ответил я.
Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал:
— В таком случае, понимаю: все кончено.
— Войдем сюда, — произнес Вальтер.
Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем.
В глубине залы на экране мелькали кадры кинокартины. Мы с трудом разыскали свободный столик в этой зале, темной, прокуренной и набитой публикой. Едва мы успели усесться, как вспыхнул свет. Мы увидели оркестр, группы посетителей за сто-
ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать.