Владимир Чигринцев
Шрифт:
Рассольник, дивно-жаркий, глазастый, вплыл на стол в ритуальной супнице. С утиными потрошками. Гузка и шейка немедленно перекочевали в Волину тарелку.
— Тот глуп, кто не пьет под суп, наливай-ка еще! — скомандовала тетушка.
Пьется еще, и как пьется! Только после котлет позволено говорить о серьезном. Воля рассказал о профессорском юбилее, о кладе.
— Мало ли чего он наплетет! — Тетушка недовольно заерзала на стуле. — Охота тебе к ним таскаться. Когда Вера была жива — другое дело, а его я не люблю. Имей в виду: фамилией кичиться — хуже нет греха. Юродство — оно от Бога и по благословению. Дворянство умерло — ни земли, ни государя нет. Ты видал, кстати, наш с Клинтоном как носится, подачки просит? Вот стыдоба настоящая — ведь все у нас есть, всего вволю, а они думают на подачки прожить.
— Екатерина Дмитриевна, ты еще и за этой мурой успеваешь следить, зачем тебе?
— Паш-шел вон, списал меня совсем со счетов?
— Нет, нет, что ты…
— Именно списал. Я сама себя списала. Ну да будет. Заруби на носу, все, что Павел Сергеевич говорит, дели на шестнадцать. Какой там клад — колечко, брошка, колье, держали про черный день, Вера говорила, а больше ничего. Дачу в поселке академиков и ту бесплатно хапнул. Вертихвост, приспособленец, а за одно все б простила — талантливый.
— Тетушка, я Павла Сергеевича с детства боюсь и недолюбливаю, но все-таки родня…
— Родня, родня, хуже горькой редьки эта родня — фазан персидский, и Ольга такая. Танька — та в Чигринцевых. Ларри Ольгин мне милей — простак, а наш «красный мурза» не прост, давно его знаю. Про вурдалака рассказывал?
— Конечно, и про ведьму на помеле.
— Ведьма не ведьма — это они видали, Вере я доверяю, простая и чистая была душа, но мало ли чего ни случается? Ты лучше скажи, как с работой ладишь, платят?
— Должны на днях заплатить — частное издательство. «Сказка о золотом петушке» Пушкина, слыхала?
— Хорошо, что не Марианна или «Звездные войны», ты эту шелуху, надеюсь, не рисуешь?
— Нет, Бог миловал. Соблазняют тут на «Священную историю для детей»: денежно, почетно, и сам митрополит благословит.
— Держись от белых клобуков подальше: у них свое дело — у тебя свое, и хлебное, слава Богу. Ходить надо к простым попам, не так суетно. От заказа откажись — как у Доре, не выйдет, а клюкву и без тебя развели, — что ни день, по ящику кажут.
— Тетушка, никак ты меня жизни учишь?
— Оно б и хорошо, да поучишь вас, как же. Наелся?
— От пуза! Спасибо усим, що наивси Максим, — помнишь Лизаветино?
— Помню, все я помню, кончай трепаться. Снеси на кухню, после помою, и не смей там ничего трогать, слышишь? — Тетушка перевалилась в кресло, глядела уже через силу — устала. Своротить такой обед в восемьдесят с хвостиком — подвиг.
— Тетушка, а где бычок? — Чигринцев подошел к столу. Незаметно положил на книгу три десятитысячных — напрямую тетка никогда б не взяла.
— Бычок? Не знаю, в шкафу, хочешь — забирай, сам ты бычок ласковый. Ты почему не женишься, Воля?
— Время не приспело, — отшутился Чигринцев. Он искал бычка. Деревянный, с колечком на веревочке, тот ставился на стол. Колечко тянуло к краю. Раскачиваясь, бычок шагал на шарнирных ногах, качал головой и замирал всегда перед самым обрывом.
— Ладно, бычка в другой раз возьмешь, иди-ка ко мне. — Тетка вертела в руках шитый бисером кошелек, старинный, перемотанный ниткой. — На, ты же любитель рухляди. Екатерина Вторая им капитана Владимира Николаевича Чигринцева за участие в Кучук-Кайнарджийском посольстве одарила. Разглядывать после станешь — устала. Целуй.
Воля ласково обнял ее, поцеловал, засунул кошелек в карман.
— Про клад забудь — много дураков искало попусту. Устал, поезжай хоть в Бобры, Дербетевы там сейчас не живут. Голову прочистишь, продышишься — больше после наработаешь.
Ступай, провожать не стану, захлопни аккуратно. И приходи к старухе, тоже, чай, родня.
Старенькая, нахохлившаяся, сидела она в кресле, закутавшись в неизменный клетчатый плед, моргала глазом, как столетняя ворона, недоставало только Тишки рядом на коврике — несуразной мохнатой дворняги, многие годы красившей ей одиночество.
В машине Чигринцев достал кошелек, сорвал нитку. Внутри лежали николаевские червонцы — восемь золотых целковых, с давних времен хранимых на черный день. Не в кошельке, выходит, екатерининском было дело — старуха его провела. Вспомнилось, как Тишка купался в снегу, что строго запрещалось. Посмотрит: никто не подглядывает — вывозится, пропашет спиной, боками борозду в грязном городском снегу и вдруг в середине игры встряхнется, вскочит на ноги, смущенно отвернет морду, сознавая вину за плебейское свое дело, тявкнет голосисто и озорно, все тут же позабыв, и пустится скакать кругами, кругами — домой, к подъезду.
— Тишка, Тишка… — пробормотал Чигринцев. Оглянулся. На улице — никого, можно было выезжать. — Все равно поеду за кладом! — прошептал упрямо, повернул ключ и рванул с места.
5
Уже подъезжая к дому, Воля вдруг резко свернул в сторону. Несколько раз на дню пытался прозвониться к Аристову — тот не брал трубку. Дважды Виктор крепко запивал. От Профессора держали в тайне, но, кажется, князь догадывался, хотя ничем не выказывал своей осведомленности. Бывало, только грозно бросал за столом: «Хватит пьянствовать!», — и Татьяна незамедлительно убирала бутылку. Вчера Виктор нагрузился крепко, Воля обязан был его проведать, давешняя истерика могла опять привести к запою.
Аристов оказался дома, сам открыл, и хотя был навеселе, но именно навеселе — вчерашней безысходности, казалось, и след простыл. Но что-то в его поведении настораживало — слишком суетен, слишком, пожалуй, весел был Витюня, слишком мел хвостом.
— Волька, братец, входи, — загомонил он громко, — не отпущу, ко мне родня со Щебетова накатила. Мы тут по маленькой, по-родственному, присоединяйся. — Но прятал глаза, подлец, как та кошка, что знает, чья мясо съела.
Воля решил быть с ним строгим: