Владимир Ленин. Выбор пути: Биография.

Логинов Владлен Терентьевич

У Александры Михайловны она повидала Михайловского, Вересаева, Струве, Явейна. Но ей были нужны Ульянов и Потресов. Теперь они, наконец, встретились. Беседа была долгой. Состоялся разговор Владимира Ильича и со Струве. Лишь после этого, 26 февраля, Ульянов приезжает в Псков, где ему и надлежало — сразу по прибытии из ссылки — находиться под надзором полиции⁹.

Псков был в то время, пожалуй, одним из самых маленьких и захолустных губернских городов России. Но близость к Петербургу делала его для поднадзорных особо привлекательным. Псковским губернским земским собранием руководил известный либерал граф Петр Александрович Гейден, заведующим земской статистикой здесь служил народник Николай Михайлович Кисляков, а его помощником — уже знакомый нам князь Владимир Андреевич Оболенский, который всегда готов был подыскать жилье и работу. Так что в Пскове Ульянов сразу встретил знакомых.

Тут были волжанин Николай Сергиевский, высланная из столицы Любовь Николаевна Радченко с детьми, к которой регулярно наведывался Степан Радченко. А главное, уже прибыл из ссылки Потресов, и теперь они с Ульяновым получили, наконец, возможность обговорить все то, что не могли или не успели обсудить в переписке. Владимир Ильич потом «смеясь рассказывал, как малышки-девочки Радченко, Женюрка и Люда, передразнивали его и Потресова. Заложив руки за спину, ходили по комнате рядом, одна говорила «Бернштейн», другая отвечала «Каутский»…»¹⁰.

В первые дни по приезде в Псков Ульянов жил у Оболенского — друга детства Потресова. С женой Оболенского Ольгой Владимировной Винберг была знакома по гимназии и Крупская. Спустя много-много лет Владимир Андреевич написал, что Владимир Ильич «имел очень невзрачную наружность. Небольшого роста, как коленка лысый, несмотря на свой молодой возраст, с серым лицом, слегка выдающимися скулами, желтенькой бородкой и маленькими хитроватыми глазками, он своим внешним видом скорее напоминал приказчика мучного лабаза, чем интеллигента».

Своей «личной антипатии» по отношению к Ульянову князь не таил, как не скрывал он и ее причины. Владимира Андреевича оскорбило то, что — как выяснилось — «моя личность его не интересовала». Естественно, это было обидно¹¹.

Но вот другой портрет, относящийся к тем же дням… 2 апреля Ульянов тайно приезжает из Изборска в Ригу, где встречается с Сильвиным и латышскими социал-демократами. «Было часов двенадцать дня, — пишет Сильвин, — когда Владимир Ильич в мягкой фетровой шляпе, в перчатках и с тросточкой, одетый вполне джентльменом, появился на пороге нашей комнаты… Мы отправились затем к латышам… Здесь я еще раз убедился, насколько [он] был одарен способностью увлекать, импонировать…» и далее целая страница об «огромном обаянии» и т. д. и т. п.¹² Что ж, видимо, латыши оказались ему более интересны, чем Владимир Андреевич Оболенский.

Самое любопытное, что при личной антипатии к Ульянову Оболенский вполне разделял его позицию: «Нам, статистикам, он был известен как автор книги, вышедшей под псевдонимом Ильина… Тогда она произвела большую сенсацию как первая попытка переработки данных земской статистики, до сих пор неизменно обрабатывавшихся народниками с определенной тенденцией, в марксистском духе».

В Пскове существовал социал-демократический кружок, в который помимо Оболенского входили А. М. Стопани, Н. М. Кисляков, П. А. Блинов, Н. Ф. Лопатин, В. В. Бартенев и незадолго до того высланный из Питера к родителям отчаянный «экономист» — студент Н. Н. Лохов. И как только Ульянов появился в этом кружке, он, пишет Оболенский, «сразу сделался центральной фигурой, благодаря своей эрудиции в экономических вопросах и в особенности их марксистской интерпретации».

«Закрытые собрания, — продолжает Оболенский, — на которые допускались лишь человек 10 верных людей, происходили на моей квартире. Обычно все мы молчали, а спорили [Ульянов] с Лоховым. Оба они были блестящими полемистами и эрудитами в марксистской литературе. Но [Ульянов] несомненно одерживал верх над своим юным противником. Положение Лохова было особенно трудным, т. к. ему приходилось отстаивать точку зрения, которая не разделялась никем из участников собраний. Я тоже был всецело на стороне Ульянова…»¹³

Впрочем, самого Ульянова подобные собрания не очень привлекали. Время кружковых рефератов и дискуссий давно прошло, и теперь было не до этого. Он переехал от Владимира Андреевича к местному провизору Лурьи, у которого снял пятнадцатиметровую комнатку, и «званым вечерам» у Оболенских и Бартеневых предпочитал библиотеку и прогулки. А в самом Пскове и его окрестностях было, как он писал матери, «не мало красивых мест»¹⁴. В подтверждение этого он послал ей открытку с видом на знаменитый Троицкий собор. А когда по предложению псковских статистиков Владимир Ильич принимает участие в разработке программы обследования крестьянских хозяйств, он начинает регулярно наезжать в Изборск.

Здесь вообще многое было ему в новинку. И древние церкви новгородской архитектуры с зелеными шлемовидными покрытиями и звонницами вместо колоколен… Мужики с подбритыми затылками и подстриженными усами… Женщины в старинных нарядах… Говор псковичей, которые, особенно в западных районах, «цокали», т. е. вместо «ч» говорили «ц»… И то, как по-старому любого помещика, называли они не «барином», а «боярином»¹⁵.

Время, однако, шло. Вместе с Потресовым Ульянов тайно наведывался в Питер. К ним не раз приезжала Калмыкова. Надо было решать множество неотложных вопросов. Но для Ульянова и Потресова все еще не хватало, как говорится, «кворума». Наконец, предварительно побывав в Омске, Уфе и Самаре, в конце марта в Псков приехал из Петербурга Мартов.

Если действительно бывают встречи долгожданные, то именно такой стала встреча Ульянова, Потресова и Мартова. Во всяком случае, сообщая матери о прибытии в Псков Мартова, Владимир Ильич так и написал: «…«завертелся»… по случаю приезда долгожданного путешественника»¹⁶.

Жизнь в Шушенском отгораживала от ссыльных интеллигентских склок, но предельно ограничивала сферу общения. Владимир Ильич старался компенсировать это перепиской. Она велась им с десятками адресатов. Но лишь двое из них стали по-настоящему близки ему — и по духу, и по общему пониманию стоящих задач, и по восприятию жизни вообще. Это были Александр Потресов и Юлий Мартов.

До ареста никто из них не испытывал особой близости по отношению друг к другу. Между Ульяновым и Мартовым она зародилась в Питере после выхода из тюрьмы и долгого ночного разговора, о котором рассказывалось выше. В ссылке переписка стала интенсивной, а объемистые письма скорее напоминали неторопливый обстоятельный разговор, где даже небольшой перерыв ощущался как некий «разрыв непрерывности».

«Вопросов для разговора действительно накопилась масса, — писал Ульянов Потресову 27 апреля 1899 года, — а поговорить поподробнее, на темы литературного преимущественно свойства, здесь не удается… Без разговоров с коллегами чувствуешь себя слишком оторванным от писания. Здесь же один Юлий принимает все это вполне близко и активно к сердцу, но с ним проклятые «большие расстояния» мешают беседовать достаточно подробно»¹⁷.