Владимир Мономах
Шрифт:
— О, если бы мир был другим!
— Что ты говоришь? — не поняла императрица.
— Если бы мы все стали бесплотными…
Она расширила глаза и, глядя прямо перед собой, не поворачивая к Конраду лицо, спросила:
— Как ангелы?
— Подобно ангелам.
— Разве это возможно?
— Если бы мы сделались бесплотными, у нас не было бы нужды принимать пищу, утолять жажду, испытывать греховные страсти.
— Но такой мир обрёк бы себя на гибель.
— Немногого стоит этот мир с его грехами и проклятьем в поте лица добывать свой хлеб! — воскликнул граф.
Евпраксия подумала, что
— Конрад! Конрад!
Евпраксия закрыла руками лицо и бурно расплакалась.
Но Конрад только говорил, что хотел быть бесплотным. Придвинув своего коня вплотную к кобылице Евпраксии, он стал отнимать её руки от лица. Слёзы текли по её щекам, как алмазы. Уже не отдавая себе отчёта в том, что делает, граф обнял спутницу и с волнением почувствовал в своих объятиях горячее женское тело. Конрад приник к устам императрицы…
Уже ночной мрак спустился на землю. Там была росистая лужайка, покрытая цветами. Конрад разостлал свой серый плащ. Издали долетали голоса Сигизмунда и Рудольфа, разыскивавших в темноте исчезнувших спутников. Но самым звонким был голос итальянского пажа. Видимо, он кричал, приложив руки корабликом ко рту…
Все снова встретились у замковых ворот около полуночи. Воины, нёсшие стражу, держали в руках зажжённые смоляные факелы. Лоренцо испытующе вглядывался в лицо императрицы. Конрад объяснил рыцарям, что они заблудились в ночных полях.
Ту ночь император вынужден был провести в Вероне, где происходило важное совещание с некоторыми итальянскими графами. Весь день Генрих советовался с ними, под каким предлогом снова начать борьбу с Матильдой. Он устал от этого непрерывного напряжения и не имел достаточно сил, чтобы до наступления ночной темноты вернуться в свою резиденцию. Но наутро, увидев припухшие губы императрицы, язвительно спросил:
— Что с твоим ртом? Не укусила ли тебя золотая пчёлка?
Снова началась прежняя жизнь. К счастью, императрица забеременела. Ей хотелось, чтобы ребёнок был от Конрада и походил на него глазами, локонами, ростом, нежными руками. Однако даже появление на свет младенца не избавило Евпраксию от унижений. Кесарь так грубо издевался над нею, что монахи и поэты не осмеливались записывать в своих хрониках и поэмах, в которых воспевали красоту императрицы и оплакивали её участь, его ругательства, а ограничивались стыдливыми намёками, страшась сатаны. Когда же ребёнок умер вскоре после рождения и его похоронили, Евпраксия решила бежать от дьявола, каким ей представлялся теперь супруг, страшный человек в чёрном одеянии до пят и с золотой цепью на впалой груди. Служанки донесли о её планах, и Генрих заточил императрицу в замковую башню.
Почти три года Евпраксия томилась в высокой каменной башне как бы между небом и землёй, поблизости от облаков и в лазури, где скользили лёгкие ласточки и не было слышно человеческих голосов. В узкую бойницу она могла видеть извилистую дорогу, спускавшуюся с холма. Порой по ней двигалась деревенская повозка на двух высоких колёсах, проезжали всадники с поджарыми охотничьими псами, шёл одинокий путник с посохом в руках. Но окошко на двор не выходило, и узница не знала, что там творится. А между тем сюда часто приезжал Конрад. Два или три раза Евпраксия узнавала его на дороге, и у неё начинало сильнее биться сердце. Ему никогда не удавалось подняться по лестнице на башню, передать заключённой записку с утешительными словами. У дверей днём и ночью стояли на страже преданные кесарю, неподкупные воины.
Генрих одерживал победу за победой, и Евпраксия уже оставила всякую надежду на освобождение. Пала неприступная Мантуя, оплот Матильды, и папа Климент вновь занял Рим. Но на этом и закончились успехи германского императора. В довершение всего Конрад, его нелюбимый сын, уже будучи не в силах переносить грубые насилия над своей совестью, перешёл на сторону тосканской герцогини.
Генрих удалился в один из своих неприступных замков и проводил там время в полном бездействии, жил как во сне, порой помышляя о том, чтобы покончить все расчёты с жизнью. Она сделалась безрадостной и одинокой, император нёс её теперь как тяжкое бремя. У него не оставалось даже желания бороться за власть.
Между тем, когда стали производить расследование по делу об измене Конрада, допрашивая под пыткой конюхов и служанок, монахов и всех, кто попадался под руку, выяснились его подозрительные связи с супругой кесаря. Тогда её тоже подвергли тщательному допросу.
Императорский нотарий добивался от Евпраксии:
— Скажи всю истину — и всемилостивый господин наш простит тебя, так как обладает благородным сердцем и справедливостью.
— Мне нечего сказать, — отвечала измученная узница.
Но опытный в подобных делах нотарий, бритый, преждевременно полысевший, курносый, провёл не один год в застенках и судилищах, поэтому не прекращал допроса, надеясь добиться своей цели. Он был в длинной тёмно-зелёной мантии и маленькой чёрной шапочке, едва прикрывавшей розовую лысину, и представлялось невозможным вообразить его в другом наряде.
— Скажи, не прелюбодействовала ли ты с графом Конрадом? — допытывался нотарий.
Евпраксия молчала, опустив голову. Краткие встречи с сыном кесаря остались для неё единственным светлым воспоминанием в страшной жизни, и она не хотела запятнать эти мгновения признанием перед палачами.
— Скажи, не посещал ли тебя граф Конрад в твоей опочивальне?
— Не посещал.
— Не прикасался ли он к тебе в какой-нибудь иной горнице?
Ответа опять не последовало.
— Почему же ты молчишь? Может быть, ты откроешь нам, что тебе было известно о намерении графа бежать и изменить своему отцу и государю?
— Я ничего не знала о намерениях Конрада, — чистосердечно ответила Евпраксия.
— Странно, странно… — тянул нотарий, поглаживая бритый подбородок и не спуская с допрашиваемой маленьких оловянных глаз.