Владимир Мономах

Ладинский Антонин Петрович

Переодевшись, императрица быстро сбежала по лестнице, с такой поспешностью, что за нею едва успевала следовать служанка, а старая графиня Эльвира, делившая её одиночество в замке, всплеснула руками от изумления.

— Вот и я, — сказала она, глядя на одного Конрада.

Граф склонился, скрестил пальцы… Евпраксия поставила на них ногу в зелёном башмачке, и он помог ей вскочить на лошадь. Чувствуя ногами тёплый бок гнедой кобылицы, молодая женщина с удовольствием покачивалась в седле. Рядом с нею ехал Конрад. Они переговаривались о незначительных вещах — о хорошей погоде, о том, что жеребец графа перестал хромать, благодарение богу. За ними двинулись в путь рыцари

и смешливый итальянский паж. С железным скрежетом и в лязге цепей опустился подъёмный мост и тяжко лёг над пропастью крепостного рва. Подковы чётко простучали по деревянному настилу. Упираясь кулаками в бока, конюхи с удовольствием смотрели на коней, на богатую сбрую, на ловких наездников.

От замковых ворот по холму змеёй извивалась дорога. Вскоре всадники спустились по ней в долину и переехали через другой мост, каменный и горбатый, ещё от римских времён перекинутый над горным потоком. Дальше серебрились оливы. Евпраксия оглянулась на замок. Он молчаливо и грозно стоял на возвышенном месте.

За оливковой рощей, проезжая улицей бедного селения, мимо жалких хижин, крытых тростником, Евпраксия увидела, что около деревенской капеллы собралась толпа людей. Мужчины и женщины были одинаково скромно одеты, в домотканом полотне и овчинах. Первые — в коротких коричневых штанах и некогда белых рубахах, вторые — в серых и зелёных платьях, с красными платками на головах. Тут же шныряли под ногами у взрослых стайки полуголых детей с перепачканными рожицами. Бритый старый монах с розоватым гуменцом на седой голове и в чёрной одежде, подпоясанной ремешком, отдавал распоряжения землекопам, что трудились, как муравьи, в яме с кирками и лопатами в руках.

— Что они делают? — спросила Евпраксия у Конрада.

— Может быть, строят новую капеллу? — ответил он вопросом. — Но я спрошу.

Он крикнул по-итальянски, обращаясь к монаху:

— Отец, над чем вы трудитесь здесь?

Только тогда люди, занятые работой, обернулись и увидели нарядных всадников и среди них супругу императора.

Монах, кланяясь непрестанно, твердил:

— Мы производим земляные работы, чтобы положить основание нового храма.

Из любопытства Евпраксия направила лошадь в толпу и подъехала ближе к яме, вырытой около капеллы. Поселяне расступились перед императрицей, и женщины улыбались её великолепию. Монах продолжал униженно кланяться.

Она увидела под ногами кобылицы глубокий ров, очевидно приготовленный для того, чтобы укрепить в нём краеугольный камень здания. Но двое землекопов с трудом вытаскивали из земли беломраморную статую, изображавшую нагую женщину. Несколько веков, проведённых в кромешной тьме, в сырости и вместе с червями, нисколько не угасили сияние её тела и томную улыбку на устах.

Монах воскликнул, всплеснув руками:

— Венера!

Все с изумлением взирали на это вдруг появившееся из праха чудесное творение художника.

— Венера на месте построения святого храма! — негодовал монах.

Послышались непристойные шутки и женский смех. Суровый монашеский голос приказал:

— Джулио, разбей киркой непотребную девку!

Молодой поселянин, белокурый, нагой до пояса, один из тех, что только что вытащил статую на дневной свет, взглянул на монаха весёлыми глазами и, поплевав на руки, ударил киркой по мрамору.

— Ещё! Ещё! — требовал монах.

Землекоп пришёл в раж. Мраморная голова с волнистыми волосами отлетела в сторону, всё так же храня блаженную улыбку на чувственных губах. Женщины, видимо, одобряли гнев монаха. Перед их взорами лежала бесстыдно обнажённая женщина. Евпраксия тоже узнала в ней свои ноги, бёдра,

грудь, чрево и всё своё женское существо. Ни она, ни Конрад не нашли нужным остановить уничтожение статуи. Ведь её нашли на том месте, которое предназначено для построения храма. Это создание дьявола было великим соблазном для христиан. Но ей почему-то стало грустно, когда кирка окончательно уничтожила статую и все увидели, что красота превратилась в обломки обыкновенного камня. Переглянувшись с Конрадом, они поехали дальше. Уже вдали начали голубеть вечерние холмы.

Евпраксия чувствовала, что молодой граф не презирает свою мачеху, несмотря на всю мерзость, в какую ввергли её люди. Императрица видела это по его почтительным взглядам. Когда они остались вдвоём на дороге, потому что итальянский паж стал осматривать ногу своего споткнувшегося коня и оба рыцаря тоже слезли со своих жеребцов, чтобы достойным образом обсудить этот интересный случай, она тихо спросила спутника:

— Конрад, что ты думаешь обо мне?

Граф ответил не сразу, — очевидно, не хотел отделаться пустячной фразой. Он окинул долгим взором голубые холмы на краю неба и замок на горе, уже ставший розоватым от лучей солнца, приближающегося к закату. Может быть вспоминая какие-нибудь примеры из священного писания, он вдруг ответил по-книжному:

— Жертва вечерняя…

Она не поняла, что он хочет сказать, и переспросила:

— Не презираешь ли ты меня?

Из женской стыдливости и гордости Евпраксия никому не рассказывала о том, что ей приходится переживать по воле своего безумного супруга. Только значительно позднее, уже будучи не в силах нести в одиночестве страшное бремя, императрица открылась на исповеди духовнику в непотребстве своей жизни. Однако она страшилась, что многим известно — ведь людей нельзя заставить молчать, — в каких ужасных пороках она невольно принимала участие. Должен был слышать об этом и Конрад.

— Не презираю, — наконец промолвил он. — Как брошу в тебя камень, когда, может быть, и я нахожусь во власти сатаны? В императора вселился бес. Я говорю тебе, как нежно любимой сестре: беги из этого ада, или ты погубишь свою душу навеки.

— А ты?

— Он отец мне. Куда мне бежать от него? Я наследую престол.

— Мне тоже некуда бежать.

— Беги куда угодно, лишь бы спастись от греха. Вернись в свою страну.

— Разве это так просто? Меня схватят на дороге и обвинят в измене.

Конрад поник головой.

— Я знаю, что это не легко. Но моим отцом всё больше и больше овладевает безумие.

Холмы сделались совсем голубыми. Сигизмунд и Рудольф вздумали состязаться в быстроте боевых коней и умчались в далёкие поля, усыпанные белыми и розовыми цветами. За ними увязался маленький паж, горланя во всю глотку.

— Конрад, пожалей меня!

Он впервые заглянул ей в глаза.

— Если не пожалеешь, я удавлюсь.

— Императрица, это великий грех! — взволнованно зашептал принц. — Обещай мне, что никогда не посягнёшь на свою жизнь. Я буду помогать тебе во всём, не щадя сил. Но разве позволено поднять руку на отца?

— Кто говорит тебе об этом?

— Меня толкают на отцеубийство. Я знаю. Вся Германия шатается, как ярмарочный плясун на канате. Вот-вот всё рухнет и распадётся. Людям становится страшно жить на земле.

Евпраксия никогда не поднималась до такой высоты, откуда становятся ясными государственные соображения. Ей просто хотелось ощутить тепло человеческого участия в своей страшной судьбе.

Конрад мечтательно смотрел вдаль. Точно отчаявшись в возможности разрешить земные противоречия в этой греховной жизни, он произнёс со вздохом: