Владимир Мономах
Шрифт:
— Смерть за всеми приходит.
Рабыня ещё посмотрела немного на отрока, на ладью и сказала:
— Будь здоров, сын.
— Будь здорова и ты.
Злат видел, как старуха побрела в сторону города и потом исчезла на многолюдной пристани, где было много суеты. Его занимали свои дела и заботы, и вскоре он забыл об этой печальной встрече. Каффой правил консул латинской веры. В его доме, очевидно, и трудилась эта старая рабыня, у которой уже ничего не осталось в душе, кроме равнодушного ожидания смерти. В ней она, может быть, видела освобождение от своих мучений.
Поднявшись на ладью, отрок рассказал о том, что он встретил старую женщину родом из их земли.
Дубец хмуро заметил:
— Немало их было в Судаке, и в Царьграде, и в других местах, а тысячи умерли. Князья ссорились из-за маленькой выгоды, а половцы угоняли людей.
28
Фома вернулся на Русь уже под осень, когда молотили жито на гумнах, и благополучно привёз князю драгоценный потир и другие церковные сосуды. Вместе с ним вернулся и Злат. Перед его мысленным взором за дубами, мимо которых ехали всадники, плескалось синее море и вставал тот солнечный день, когда он смотрел с городской стены на морские пространства. Красивая, как голубая церковь в позолоте, по каменной лестнице из города спускалась белолицая супруга катепана. Печально было тогда, что по ночам греческие дома на запоре и у дворца стоит стража, а теперь всё растаяло, как дым или как наваждение. Дорога опять извивалась змеёй среди дубов в серебристом инее. Огромные деревья выплывали из тумана и снова таяли в голубоватой мгле по мере того, как продвигался обоз. Уже недалеко было до Переяславля.
Очутившись вскоре после поездки в Корсунь на Трубеже, Злат по своему обыкновению побывал у кузнеца Косты и ещё раз уплатил за подкову.
— Где же ты её потерял? — спрашивал кузнец.
— На черниговской дороге, — ответил отрок, чтобы сказать что-нибудь.
Тревожно поводя глазом, серый конь в яблоках терпеливо стоял у навеса, чуя привычный кузнечный дымок.
Любавы не было дома. Она ушла с подружками в дальние дубравы собирать грибы. Но в первое же воскресенье Злат стоял в церкви Богородицы, так как ему стало известно, что дочка кузнеца ходит с матерью в эту церковь, где служит поп Серапион. Однако в тот день кузнечиха занемогла, и Любава отправилась к утрене с Настасей, обе в пышных сарафанах, одна в синем, другая в красном, с серебряными подвесками на голове. Должно быть, Злат уродился удачником. Строгая мать охала дома у очага, а девушки, вольные, как птицы, стояли впереди гусляра, перешёптывались и с лукавыми взглядами оборачивались на отрока, что красовался в церкви в новой розовой рубашке с серебряным оплечьем, подпоясанный тонким ремешком, на котором висел костяной гребень затейливой работы.
На хорах, где молились знатные люда, Злат рассмотрел также знакомую боярыню, супругу посадника Гордея. Стоявший рядом с ним Даниил толкнул его локтем:
— Смотри! Горделивая, как башня, увешанная золотыми щитами, о которой сказано в священном писании!
На Анастасии было два платья, нижнее — жёлтое, верхнее — красное, покороче, и много золота на шее и на голове. Она вскоре покинула хоры, спустилась вниз по каменной лесенке и покинула храм, пройдя близко мимо Злата и даже не заметив его. На лице её была печаль. Но разве узнаешь, что творится в женском сердце? Да и страшно, казалось, заговорить с такой после того, что случилось. Не колдунья ли она?
Серапион поднял перед народом ту самую чашу, которую они привезли с Фомой из Каффы. Сосуд ещё не отправили на реку Альту. Осеннее солнце прорезывало косыми лучами из узких окон купола дымок фимиама.
Когда обедня отошла и женщины пёстрой толпой вышли из церкви на зелёную лужайку, гусляр увидел, что смешливые подруги, всё так же оглядываясь на него, повернули на Княжескую улицу, направляясь к каменным воротам, над которыми стояла белая церковь св. Феодора, увенчанная золотым куполом, чтобы Переяславль был не хуже Киева. Злат поспешил за ними. В длинном воротном проходе теплоту тела приятно охладил под шёлковой рубахой прохладный сквозной ветерок, но за воротами снова пригрело солнце, жаркое не по-осеннему. Сразу же открылся вид на поля и рощи. Среди них знакомая дорога бежала на полдень. По ней можно было доехать до самой Тмутаракани, если в пути путника пощадит половецкая сабля. На жёлтом жнивье особенно ярко зеленели дубы. В прозрачном воздухе с полей летели липкие паутинки. Пчёлы гудели над последними цветами. Синий и красный сарафаны уже мелькали в дубраве, и отрок помчался туда. Но девушки заметили преследование и, быстро оглянувшись ещё раз, побежали. Беглянкам мешала длинная одежда, и скоро гусляр нагнал их под дубами. Испуганно улыбаясь и тяжело дыша, Любава припала к вековому дереву, словно ища у него защиты, а Настася бросилась на траву и сидела, опираясь обеими руками о землю, исподлобья глядя на отрока.
Злат остановился перед ними и горделиво подбоченился:
— Бегают, как зайцы. Не догнать.
Девушки смотрели на него и переглядывались, но молчали, и он, не зная, с чего начать разговор, стал расчёсывать белым гребнем свои золотые кудри.
— Зачем пугаешь нас? — сказала Настася, не опуская перед отроком смелых глаз.
Он был красив, в розовой рубахе с широкой серебряной вышивкой на плечах, вокруг шеи и с таким же шитьём на рукавах повыше локтей.
— Вас двое, а я один. Чего вам страшиться?
— Ты ястреб, а мы бедные птахи.
— Зачем по дубравам бродите? Волков не боитесь?
— Мы к реке шли.
— Миновало время купания. Уже олень в воде золотые рога омочил.
Любава молчала, кусая белыми зубами сухую былинку. Потом вдруг спросила:
— Вернулся? Где же лучше, за морем или в Переяславле?
— За морем греческие орехи растут.
Злат вынул горсть орехов и потом другую, протянул девушкам. Любава не взяла, в смущении. Но Настася завладела ими и спрятала в плат, снятый с головы.
— Расскажи, каких ты там царевен встретил? — смеялась она.
Злат тряхнул кудрями.
— Расскажу, если будете слушать.
— Будем.
Настася лукаво блеснула глазами. Любава же опустила в тревоге ресницы. Лицо её стало как неживое. Девушка тихо спросила:
— По морю плавал?
— По синему морю плыл.
— В Корсуни бывал?
— И этот город видел.
— А ещё что ты встретил на пути?
— Когда по морю плыл, буря на нём поднялась. Наш корабль как щепку бросало. Морские пучины под ним как страшные бездны разверзались. Тридцать дней бушевала погода. Волны выше этих дубов вздымались.
Он поднял руку, чтобы показать величие бури, и глаза Любавы широко раскрылись от страха за своего возлюбленного.
— А потом что ещё видел?
— Когда буря утихла, мы поплыли в Корсунь. Там день и ночь море тихо плещется о брег, и большой белый город стоит на горе. По каменной лестнице царица спускалась к нам в голубом одеянии и золотом венце. За нею шли прислужницы с опахалами из перьев стрикуса.
— Царица… — прижала руку Любава к доверчивому девичьему сердцу, что вдруг забилось чаще.
— На лбу у неё сиял серебряный полумесяц, а глаза её были как звёзды.
— Что ты рассказываешь? — встрепенулась Настася. — Царица не в Корсуни живёт, а в Царьграде. Она венец носит. Это все знают.
Злат смутился. Пойманный на слове, он делал вид, что ничего не слышит, смотрел, прищурившись, на белые облака, медленно плывшие по счастливому небу.
— Что же ты молчишь? — приставала бойкая девица.
— Царица… Это чтобы песня была красивой… Если бы я вам всё рассказал, что от неё услышал!