Владимир Мономах
Шрифт:
— Куда вам спешить? Иерусалим ещё тысячу лет будет стоять на своём месте. Отдохните получше на нашем дворе. У нас много душистого сена. Для всех найдётся место.
Улучив час, когда Касьян, имевший привычку молиться на сон грядущий, удалился от остальных, толстая баба пробралась к нему и стала искушать, как сатана, юного инока:
— А когда настанет ночь, поднимись к боярыне. Покажу в сенях лесенку. Сладко тебе будет с нею, как в раю. Зацелует тебя до смерти…
Но юноша чист был помыслами и девственник. Боярыня напрасно ждала, что вот-вот скрипнет ступенька на лестнице. На пуховой перине было жарко, сердце колотилось в груди, боярыню томила женская пламенная любовь. И вот уже заря занялась на востоке…
Накинув на себя кое-какую одежду, разгневанная Евпраксия спустилась на поварню и разбудила стряпуху. В руке она держала серебряную чашу, из которой в своё время любил пить вино её покойный муж Алёша Попович.
— Где странники? — спросила боярыня.
Протирая руками глаза, повариха не знала спросонья, что отвечать.
— Где странники, спрашиваю тебя? — ещё больше рассердилась Евпраксия Путятишна, тряся повариху за пухлое плечо.
— Странники… — едва соображала та.
— Проснись же, глупая!
— Странники сейчас отправятся в путь. Кормить их буду.
— Послушай меня. Возьмёшь эту чашу и сунешь её в суму молодого монаха. Поняла ты меня?
— Поняла, госпожа.
— Положи её в самый низ, а поверх наложишь куски хлеба, чтобы не было видно. Сделай всё так, как я тебе сказала.
Цветка ничего не понимала. Такой подарок ничтожному монаху? На что ему чаша? Вот он не захотел прийти к госпоже, а её ласк домогались сыновья бояр и даже княжичи. Этот глупец проспал всю ночь на сене, вместо того чтобы утонуть в лебяжьей перине! Недаром гневалась боярыня.
Путятишна смотрела из высокого оконца, как монахи ушли со двора и направились по улице в сторону Южных ворот. Но спустя полчаса вдогонку им помчались три конных отрока. Они нагнали монахов уже за городом, на дороге, проходившей тенистой дубовой рощей. Иноки посторонились, желая дать проезд конным людям, с мечами на бедре, в развевающихся плащах. Но отроки остановили горячих коней перед ними, и один из них крикнул:
— Стой!
Странники с удивлением задрали бороды, глядя на всадников. Касьян тоже с улыбкой смотрел на старшего из отроков, у которого нос был как целая репа.
— Кто похитил у боярыни серебряную чашу? — со злобой в голосе спросил отрок. — Разве так поступают люди, идущие в Святую землю? Теперь мы знаем, кто вы такие! Вы не калики, а воры!
Монахи загалдели, обиженные в лучших своих чувствах. Случалось, что порой они похищали поросёнка или какую-нибудь другую живность, или жбан мёда могли украсть. Или что-нибудь другое нужное для путника. Но серебряных чаш никогда не воровали.
Высокий монах, у которого был такой вид, что он здесь настоятель, бранился и плевался:
— Мы не воры, а странники божий…
— Обыскать всех! — приказал старший отрок.
Двое других ловко соскочили с коней и приступили к монахам:
— Показывайте ваши сумы!
Те охотно сняли заплечные мешки.
— Смотрите! — предлагал высокий инок, покрасневший, как варёный рак.
И вдруг в руке того отрока, что рылся в суме Касьяна, блеснул серебряный сосуд, сверкнуло на солнце его позолоченное донышко.
— Вот она, чаша! — крикнул старший отрок. — Разве вы не тати?
Монахи остолбенели и со страхом смотрели на Касьяна. Юноша побледнел и стоял, как истукан, с разведёнными руками и открытым ртом.
— Касьян! Ты ли это?! Как ты посмел?! — сыпались на него со всех сторон упрёки.
Отрок, нашедший сосуд, ударил чашей молодого монаха по голове. По лицу побежала тонкая струйка крови.
— Так тебе и надо! — гневался высокий монах, по имени Лаврентий.
Он сам ударил юношу кулаком. Ещё один монах с искажённым от злобы и негодования лицом замахнулся на Касьяна посохом. Тот закрывал голову руками и плакал:
— Не повинен я в похищении серебряной чаши! Пусть сам бог будет мне свидетелем!
Но теперь удары обрушились на него как град. У людей всё больше разгорался гнев на похитителя, и никто не хотел слушать его жалких оправданий.
Старший отрок тупо смотрел с коня на избиение несчастного. Касьян кричал и молил о пощаде. Потом упал на дорогу, и его били уже лежачего… Прошло ещё некоторое время. Юноша затих. На дороге остался лежать окровавленный труп. Монахи тяжко дышали, смотрели друг на друга и на свои окровавленные руки, как бы спрашивая молча:
«Что мы сотворили, братья?»
Старший отрок снял шапку и перекрестился. У него задрожала нижняя челюсть.
— А ведь боярыня велела нам его живым доставить, чтобы он получил от неё заслуженное наказание за покражу… — проговорил он.
Когда отроки вернулись в город, привезли серебряную чашу госпоже и рассказали ей обо всём, что случилось на дороге в дубраве, она всплеснула руками, как безумная, и закричала на весь терем:
— Что вы сотворили! Что вы сотворили с ним!
Она рвала волосы на себе, упала на пол, билась, как в трясовице.
— Прости меня, боярыня, — повторял многократно старший отрок, вертя в руках красную шапку.
Немного успокоившись, Путятишна спросила его:
— Где же калики?
— Ушли в Иерусалим.
— А тело его?
— Зарыли в роще.
Боярыня снова забилась в рыданиях на постели. Откуда-то из загробного мира до неё долетал серебряный голос:
Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева, и с небес упадут звёзды…