Владимир Мономах
Шрифт:
Пьяница захохотал.
— Надо мною воронье кружилось и каркало. Я с дерева упал на землю. Ничего больше не видел, а если видел, то мне ещё жизнь мила, пока мёд есть в медуше.
В корчме сидел старый гусляр, забредший сюда после того, как его прогнал священник от церкви. Пьяница сказал ему:
— Вот сыграй нам на гуслях!
Но другой махнул на старика рукой:
— Они боярам любят услаждать слух.
Кто-то спросил:
— О чём же он поёт, старик?
— О правде.
Сидевший рядом с гусляром на обрубке дерева княжеский отрок Даниил, любитель всяких повестей, вечно слонявшийся по торжищам и людным местам, слушая всюду, о чём говорит народ, сказал:
— Правда ныне как бисер в кале. Не мечите его перед свиньями.
— А тебе что надо здесь? — грозно обратился к нему пьяница. — Твоё место в палатах, а не в корчме, где бедняки собрались.
Отрок примирительно ответил:
— Что расшумелся? Гневающийся человек подобен корабельщику, который в печали мечет всё своё достояние в море, а когда утихает буря, жалеет то, что бросил в пучину. Так и ты. Что тебе надо от меня?
— В боярских корзнах ходите! — ворчал пьянчужка.
Но в это время кто-то стал с волнением рассказывать:
— Чудо великое совершилось в Киеве.
— Какое чудо? — послышались вопросы. — Что сотворилось?
— Никола совершил чудесное явление.
— Может, монахи придумали?
— Разве я знаю.
— А что говорят?
— Будто некто плыл в ладье из Вышгорода в Киев, а жена того человека держала на руках младенца, но утомилась в пути, уснула и уронила дитя в воду, и оно утонуло. Тогда отец стал укорять Николу. Он выговаривал, что не только ему зло причинил, а и себе: кто же теперь его будет считать чудотворцем?
— И что же случилось?
— А вот что: дитя нашли в святой Софии, и вся икона Николы была мокрая от днепровской воды! Сейчас об этом объявляли на торгу, и муж прибежал к жене. Она его при всех бранила, что не верил в святого.
Но за ковшом мёда беседа клонилась к веселию. Людям хотелось позабыть о своей бедности. Дед, весёлый человек, обнимая внука, сказал ему:
— Спой нам про Моревну.
Соседи удивились:
— Так мал — и поёт про Моревну?
— Голос ему дан, как соловью.
— Тогда спой, отрок!
Злату тогда было едва десять лет. Он смущался среди чужих. Но дед попросил опять:
— Спой про Моревну.
Злат запел, глядя в небеса, которыми в корчме был закопчённый потолок из брёвен:
Моревна — это цветы на поле, звёзды на небесах, соловьиное пение. Моревна жила за синим морем, замуж за царевича вышла. Была она воительница, Моревна, но уходя на войну, просила: «Муж, ходи по всем палатам, только в одну клеть не спускайся! Там Кощей к стене прикован на двенадцать цепей!» Царевич забрёл и в клеть от скуки, и упросил его враг, чтобы дал напиться воды. И тогда Кощей разорвал все цепи и Моревну похитил, унёс в подземное царство. А там — сон, зима, оцепененье. Но царевич отправился в путь, искать Моревну по свету. Он в подземное царство спустился, разбудил там Моревну звоном золотых гуслей и вернул её к людям, на землю. Так весна возвратилась, усыпая лужайки цветами. Перун, Сварожич! Молнии — твои стрелы, радуга — лук, тучи — одежды, громы — глагол, ветры и бури — дыханье…Все ссоры затихли, люди слушали древнюю песню. Злат научился петь её у старого деда. Седоусый гусляр перебирал струны. Наверху жил митрополит и стояли церкви, а здесь, на Подолии, ещё хранилась память о древних богах.
Потом гусляр сказал:
— Великий ты будешь певец и прославишь Русскую землю!
Отрок Даниил погладил Злата по голове:
— Горазд ты петь. Не знал, что у нас в Переяславле такой певец растёт. Ты чей?
Дед за него ответил:
— Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу?
— Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо будет князю о тебе сказать.
Отрок пил с дедом мёд из одного ковша. Вспоминая песню, Даниил, любитель книжных изречений, сказал:
— Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения.
— А лето? — спросил дед.
— Лето? Муж богатый и трудолюбивый, питающий плодами рук своих и прилежный во всякой работе. Он без лености встаёт заутра и трудится до вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов.
— А зима — лютая мачеха, — прибавил пьяница, уже примирившийся с отроком и растроганный песней.
К нему обращались:
— Расскажи ещё что-нибудь про Забаву.
— Слышали, что случилось с серебряной чашей?
— Не слышали.
— Вот что случилось, — вытер мокрые усы пьянчужка. — Однажды остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди них был один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян…
Вскоре это стало известно всему Киеву. Странники шли в Иерусалим, питаясь в пути христианским подаянием. Среди этих людей почтенного возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на архангела со своими длинными кудрями. Проходя городом, они очутились на дворе у Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной похлёбкой и пирогами в чёрной избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по всему дому, неожиданно спустилась на поварню и увидела странников. По большей части это были монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и блуд. Но её глаза приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем на нём монашеском одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой!
Боярыня была в шёлковой одежде, голубой с золотом, с запястьями на руках, в маленьких башмачках из зелёного сафьяна. Она слушала, как странники пели после трапезы:
Течёт огненная река Иордан, от востока на запад солнц пожрёт она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых! Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева, и с небес упадут звёзды, как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется…В громком хоре грубых монашеских голосов Касьян пел как серебряная труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром.
Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щёку.
— Юноша, — сказала Евпраксия, — чудно поёшь ты! Слушать тебя большая радость для людей.
И она ушла прочь с поварни, оглядываясь на его красоту.
В двери вдова остановилась и поманила пальцем стряпуху Цветку. Вытирая на ходу руки грязной тряпицей, та проворно побежала к боярыне. Они о чём-то зашептались за порогом. Потом повариха вернулась, красная, как мак. Присев на кончик скамьи к странникам, она уговаривала их, жирная, как свинья: