Владимир Мономах
Шрифт:
— Чудная работа! — сказал он и сложил указательные и большие пальцы на обеих руках.
Продавец продолжал поворачивать потир и вдруг сказал на понятном языке:
— Такой чаши вы не найдёте и в Константинополе!
Злат уже привык ничему не удивляться в этом путешествии, принимая как должное даже разговор с чужестранцами на своём языке, и всё-таки не выдержал:
— Такой чаши не видано на Руси!
Фома, более знакомый с торговыми обычаями и приготовившийся торговаться за этот сосуд, бросил на него недовольный взгляд. Зачем хвалить ещё не приобретённую вещь?
Охватив подбородок рукой, он спросил:
— Сколько же весу в этой чаше?
— Восемьдесят два золотника с половиной. Но
Он опять стал вращать чашу. На ней были прикреплены среди красных и голубых камней четыре медальона с фигурами евангелистов, выполненных эмалью, и их четыре символа, вырезанные с большим искусством на розовой раковине, — тонкая работа какого-то художника. Телец, овен, лев и орёл — знаки евангелистов — были сделаны со всем правдоподобием, с замечательно вырезанной шерстью или оперением.
Фома взял чашу у продавца и, взвешивая её в руках, старался определить вес и цену, но продающий с грустной улыбкой нарушил его расчёты необыкновенным рассказом:
— Эта золотая чаша стояла на престоле знаменитого константинопольского храма. Из неё некогда причащались царь и патриарх. Нечестивые воры похитили сосуд и были пойманы на месте преступления. Им лили в горло расплавленное олово за святотатство, а потом отрубили головы. Однако, вместо того чтобы возвратить чашу по принадлежности, судья утаил её. Когда однажды он вёз эту вещь в свой загородный дом, на него напали разбойники, изранили его, а чашу отняли и продали её за гроши в Амастриду, какому-то скупщику краденого. Там её приобрёл богатый человек, истративший на покупку значительную часть своего состояния, чтобы пожертвовать сосуд в монастырь святого Саввы в Иерусалиме, с условием, что монахи будут молиться о спасении его души. Но это ещё не всё. Преданный раб, посланный туда с сокровищем, соблазнился красотою вещи и бежал с нею в армянские пределы. Там он закопал чашу в укромном месте в землю, опасаясь, что люди будут допытываться у него, откуда он взял такую драгоценность. Но конец своей жизни он провёл как праведник. Когда и для него наступил последний час, он послал за мною, так как мы часто проводили вместе время за душеспасительными беседами, и открыл мне свою тайну со словами: «Пойди в город Каффу и займись там своим ремеслом. Вскоре к тебе явятся благородные воины из полуночной страны. Продай им сосуд, который ты откопаешь по моим указаниям, за тысячу сребреников». Сказав так, он умер. Я пошёл в дикое место, где водятся львы, нашёл в земле чашу и переселился в этот город. Видите, несмотря на продолжительное лежание в земле, она не утратила своего первоначального блеска, что говорит о чистоте металла, без всякой примеси…
Воины слушали развесив уши. Наконец Фома, почесав затылок, с некоторым сомнением спросил:
— Но не слишком ли высокую цену назначил за сосуд этот праведный человек?
— Он точно знал, сколько стоит священная чаша. И разве не удивительно, что старец провидел всё перед своей смертью? Такие вещи случаются не каждый день на земле.
— Всё это достойно удивления, — согласился Фома, — но не перепутал ли ты чего-нибудь? Наверное, он назначил цену в пятьсот сребреников.
Начался торг. Воевода обратился к своим спутникам за помощью, однако они оказались плохими советниками в таком деле. Злат не знал цены ни золоту, ни серебру. Когда его награждали князья или бояре за песни, он тут же щедро раздавал пенязи всем, кто протягивал руку, расходовал вознаграждение на вино, покупал оружие или рубаху с серебряным оплечьем. Однако повесть о том, как чаша чудесным образом переходила из рук в руки, чтобы в конце концов очутиться в Каффе и попасть им в руки, взволновала его. Это сокровище действительно было связано с великой тайной. Подобная вещь не имеет цены.
После продолжительного торга потир был приобретён вместе с другими серебряными сосудами, найденными в лавке медника. Правда, они во многом уступали чаше с евангелистами, тем не менее всё это представляло собою полновесное серебро. Фома бережно завернул потир в тряпицу, а Злат и отроки положили другие сосуды в мешок, довольные, что под плащами у них висели мечи, на тот случай, если бы Злые люди попытались в одной из этих подозрительных улиц завладеть таким богатством. Всё обошлось вполне благополучно, проводник доставил их на пристань, получил изрядную мзду, которую он потребовал за услугу, так как, по его словам, русские никогда бы не купили такую чашу без его помощи, и обещал на другой день сводить Фому на невольничий рынок. Но там была тишина и безлюдие. Торговцы рабами жаловались, что нет войны и им нечем торговать, и этот застой вызывал у них уныние.
Теперь уже ничто не мешало возвращению на Русь. Однако, когда стали считать гребцов, двух из них не оказалось. Фома остался ещё на один день. Воины как сквозь землю провалились. Озабоченный воевода смотрел на Илью. Старый дружинник отвечал:
— Кто знает? Может, бежали воины в поисках лучшей участи или их убили в ссоре за какую-нибудь блудницу?
На третий день Фома велел поставить в гнездо, мачту, закрепить её и готовиться к отплытию. В тот вечер на пристань явилась какая-то сгорбленная старуха в чёрном дырявом покрывале, босая, с седыми космами. Она стояла в отдалении и жалостливо смотрела на горделивый русский корабль, приплывший из полуночной страны.
В это время мимо проходил Злат вместе с другим отроком, возвращаясь из города, где приобрели на остатки денег по куску серского шёлка и по амфоре вина, а кроме того, набили карманы штанов греческими орехами. Отроки переговаривались между собою, и, услышав русскую речь, старая женщина уцепилась за рукав Злата и спросила, шамкая беззубым ртом:
— Не воины ли вы с русской ладьи?
— И ты говоришь по-нашему! — удивился гусляр. — Да, мы с Руси.
— С Руси…
Второй отрок равнодушно оглядел убогую и пошёл дальше — мало ли старух на свете, — а Злат остановился. Ему стало жаль нищенку. Он вынул из кармана горсть орехов, потому что у него уже не осталось ни одного сребреника.
Старуха покачала головой:
— Не надо мне.
— Что же тебе нужно от меня? — спросил Злат.
Почувствовав в его голосе жалость, она опять уцепилась за его руку.
— Откуда ты, отрок?
— Из Переяславля Русского, что стоит на Трубеже.
— И я в той стороне родилась.
— Значит, ты полонянка?
— Не по своей воле пришла сюда.
— Половцы увели?
— Одних убили, других увели.
Злат горестно вспомнил:
— Много горя было тогда на Руси.
— Земля кровью и слезами поливалась.
— И муж у тебя был, и детей родила?
Старуха поникла головой, судорожно перебирая костлявыми пальцами край покрывала.
— Мужа моего уже давно на земле нет. И дитя моё не долго жило на свете. Лежат его косточки в чертополохе Дикого поля. Их дожди моют, ветер сушит. Некому поплакать над ними.
— Послушай, убогая! — обратился к ней Злат. — Не хочешь ли с нами на Русь пойти?
— Как сделаю это?
— Мы тебя на ладье спрячем.
— Куда я понесу свой позор?
— Будешь в монастыре грехи замаливать.
— В монастыре вклад нужен. Нет, видно, такая мне судьба — умереть на чужбине.
— Чей тут хлеб ешь? — полюбопытствовал Злат.
— У правителя Каффы раньше детей выхаживала, а теперь на поварне горшки мою.
Отрок вздохнул:
— Плохо тебе, старая!
Она промолвила, вытирая краем чёрного плата слёзы:
— Услышала, господин говорил, что русская ладья приплыла, и захотелось в последний раз посмотреть. Завтра мне умирать.