Владимир Мономах
Шрифт:
Мономах привёз жену в Переяславль совсем разболевшейся. Тотчас поскакал отрок в Киев, держа на поводу ещё одного жеребца, чтобы немедленно доставить того сирийского врача, который лечил князя Святошу. Его звали Пётр. Гита металась на постели, раскинув пышные волосы на подушке, и что-то говорила на своём языке. Она сама уже позабыла его, а теперь вдруг вспомнила в жару. Порой она приходила в себя, с плачем обнимала мужа, когда он присаживался к ней на кровать, как будто цепляясь за земное существование.
Гита умирала… Между тем с часу на
— Как ты останешься без меня?.. — тихо прошептала она.
Мономах склонился к умирающей, всё ещё не веря, что она покидает его навеки, прижался губами к раскалённым, как пустыня, устам.
Но дыхание Гиты становилось трудным, и сознание покидало её. Как во сне она увидела близко от себя золотую чашу. Лязгнула лжица… Священник Серапион произносил какие-то слова… Последняя мысль была о том, чтобы поскорее, пока не поздно, найти руку Владимира.
— Супруг мой!
Перед вечерней она испустила последний свой вздох, и голова бессильно упала на плечо. Тогда этот мужественный человек зарыдал, как ребёнок. В горницу торопливо вошёл епископ в васильковой мантии и остановился, увидев, что он опоздал со своим желанием прочитать напутственные молитвы. Как раз в это время врач ворвался в городские ворота и, вцепившись в гриву разъярённого жеребца, топча всех на узкой улице, помчался к княжескому двору, и взволнованные люди бежали вслед за ним, размахивая руками и крича, чтобы он торопился, хотя Пётр и без того знал, что дорого каждое мгновение. Ещё не слыша женского рыдания, наполнившего весь дом, сириец взбежал по ступеням, провожаемый взглядом отрока, уводившего коней, покрытых пеной от быстрого бега.
— Приехал, светлый наш князь, — сказал врач, тяжело переводя дыхание.
Мономах, вытирая красным платком слёзы, которые невозможно было остановить, с горечью сказал:
— Теперь уже поздно! Её нет больше с нами!
Он смотрел в оконце, за которым шёл дождь. Потом прибавил:
— Почему ты так замедлил?
Около усопшей княгини пристойно суетились женщины, убирая её холодеющее тело. Они зажгли свечи, и пресвитер Серапион уже читал глухим голосом Псалтирь:
— «Начальнику хора… Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к тебе, боже!»
Князь опустился на колени у одра смерти и смотрел на мертвенно-бледное лицо, такое близкое и в то же время такое далёкое, уже пребывающее в ином мире. Ему казалось, что всё это только снится. Не может быть, чтобы нить, связывающая их, порвалась безвозвратно. Вот губы Гиты снова зашевелятся, раскроются в улыбке, затрепещут ресницы, блеснут зелёным морем глаза… Но всё оставалось мёртвым и беззвучным, как камень. На дворе долбили дубовую колоду, чтобы приготовить для умершей княгини достойную домовину. Её не могли разбудить даже эти печальные и мерные удары секиры.
Всю ночь однообразно звенела секира. Наутро Мономах своими сильными руками положил лёгкое тело супруги во гроб, уже обитый серебряной парчой, предназначенной на то, чтобы сделать из неё ещё одно платье, но нашедшей другое применение. И все даже в последнем жилище умершей любовались её чертами, а Мономах не отходил от неё ни на один шаг, то гладил волосы усопшей, украшенные константинопольской жемчужной диадемой, извлечённой для такого печального случая из таинственного ларя, то поправлял складки её платья.
Наступил второй вечер после смерти Гиты, солнце уже склонялось к закату. Палата была наполнена фимиамным дымом. Даже не сняв мокрое от дождевых капель корзно, сквозь толпу молящихся пробирался Ольбер Ратиборович, и лицо у него было озабоченным, но не смертью княгини, а по какой-то другой причине. Этот человек равнодушно относился к тому, что люди умирают, хотя перекрестился перед гробом. Он стоял около князя, мял лисью шапку в нетерпении, видимо торопясь сообщить нечто чрезвычайно важное.
Мономах заметил это и шёпотом спросил:
— Что надобно тебе от меня, Ольбер?
Воевода зашептал, из почтения к усопшей прикрывая рот шапкой:
— Плохие вести привёз тебе, князь!
Теперь сам епископ в васильковой мантии читал нараспев:
— «Утомлён я воздыханиями моими, каждую ночь омываю ложе моё слезами…»
Мономах с перекосившимся лицом преклонил ухо к словам дружинника.
— Половцы Сулу перешли.
Князю показалось, что небеса обрушили на него все земные несчастья. Половцы перешли Сулу! Он шепнул:
— Как могло случиться такое? Река разлилась от осенних вод.
— Половецкие кони плавают, как рыбы. Сам знаешь.
Мономах обдумывал положение, прикидывал в уме расстояния и длительность конных переходов, оторвавшись на минуту от своего горя. Потом тихо сказал, беря дружинника за рукав:
— Возьми немедля отроков…
Но Ольбер в крайнем волнении не дал даже ему закончить свою речь:
— Не хотят отроки без тебя идти.
— Как! Разве не знают они, какое горе меня посетило и в какой печали нахожусь в этот час?
Мономах нахмурил брови, и глаза его метнули грозную молнию. Неповиновение воинское надо жестоко покарать…
— Они говорят… — зашептал Ольбер Ратиборович.
— Что говорят?
— Они говорят: «Нас сотни, а половцев тысячи. Надо, чтобы князь с нами выступил. Хотим умирать у него на глазах».
— А где Дубец?
— Дубец эту весть передал.
— Был на Суле?
— Говорит, на добрых конях идут. Уже Кснятин загорелся.
— Откуда приближаются?
— От Псёла, минуя Хорол. Надо навстречу врагам идти, пока они ещё не за Супоем.