Владимир Мономах
Шрифт:
Корчму потряс хохот.
— Ещё что-нибудь скажи, — просил Коста.
— Что тебе скажу?
— Развесели меня. С сердитой женой двадцать лет в кузнице живу.
— У меня тоже житие не мёд. Злая и старая жена хуже горькой полыни. Но ты не покоряйся. Сказано в мирской притче: «Не скот в скотах коза, не зверь в зверях ёж, не рыба в рыбах рак. Подобно тому и муж, если над ним жена повелевает».
— Это верно, — согласился кузнец.
— Лучше бурого вола в дом ввести, чем злую жену. Вол не говорит и зла не замышляет, а сварливая
Даниил совсем поник головой. Может быть, каялся в душе, что взял старую дочь посадника, чтобы в княжескую дружину войти и чести себе добыть. Но, худая и беззубая, косая на один глаз, она не привлекала его. Не потому ли он и на молодую княгиню засматривался?
Злат не вытерпел и сказал кузнецу:
— Вот говоришь — злая жена, а видел, как она пироги убогим выносит.
— Это она делает для спасения души. Мне же денег жалеет дать на мёд.
Даниил, охмелев, обнял Злата и просил его:
— Спой нам про синее море!
Мёд развязывал языки, отуманивал головы. Монах с житной бородой, по имени Лаврентий, тоже обнимал Злата и бубнил ему:
— Престарелый воин умер в Тмутаракани…
Но отрока тревожило воспоминание о горбунье. Его занимало, зачем Любава ворожею посещала. Не осмеливаясь рассказать всё кузнецу, он начал издалека:
— Ныне ехал я дубравой…
Коста поднял на него глаза, повеселевшие от хмеля.
— Видел избушку малую. На пороге стояла старуха страшного вида. Не знал я, что там колдунья живёт.
Кузнец рассмеялся.
— Не колдунья она, а ворожея. Травы и коренья собирает, недуги лечит. Нет от неё никакого зла людям.
— Так и живёт в дубраве?
— А где ей жить? К старухе девушки ходят, сухие травы у неё за лепёшки выменивают, чтобы волну красить, про свою судьбу узнают и милого себе ворожат. В этом тоже нет ничего худого.
Не подозревая ничего, кузнец лил молодому отроку масло на раны. Злат улыбался счастливо.
— Чему смеёшься? — удивлялся Коста.
— Радуюсь.
Но Даниил, непрестанно читавший книги и выражавшийся высокопарно, заметил:
— Не верьте ворожеям. Искони бес Еву прельстил от древа познания добра и зла, а она соблазнила Адама. С тех пор жёны чародействуют и волхвуют над отравой и вредят всякими бесовскими кознями роду человеческому. Лучше бы мне одному в поле с саблей против тысячи половцев выйти, чем с колдуньей встретиться или ночью за гумно идти, где бес живёт…
Злат знал, что отрок не отличался храбростью и на полях битв, только был боек на язык, но в хмельном тумане чувствовал добро в сердце ко всем людям. Он не знал, кого слушать. Пьяный монах Лаврентий шептал ему на ухо:
— Тот престарелый воин, что в Тмутаракани скончался…
— Что тебе надобно от меня? — удивлялся Злат.
— Помышляя о спасении души… сказал нам пред смертью…
Если бы эти слова долетели до слуха кузнеца, или Сахира, или всякого другого человека, которые помышляют о земном, они бы навострили уши. Тогда бы опалённый молнией дуб выплыл перед ними. Но Злат внимал монаху рассеянно, помышляя о другом. Мёд наполнил его голову сладостным туманом, и он видел не дуб, а Любаву…
А Лаврентий продолжал бубнить, вспоминая последние мгновения старого воина:
— Сказал… Пойдите в город, называемый Переяславль Русский, и обрящите там дуб, опалённый издревле молниями. Тридцать три шага от того древа на полночь…
Однако другие два инока, не столь хмельные, уже обратили внимание на глупую болтовню Лаврентия. Тот из монахов, что был тщедушен, но более наделён разумом, чем двое других, полез через стол к приятелю. Его звали Власий. Он кричал:
— Глупец! Вот уж подлинно свинячей крови упился! Не слушайте же, христиане, этого безумца!
Но Лаврентий, упившись мёдом, упрямо повторял:
— Тридцать три…
Благоразумный инок не удержался и стал бить пьяницу по голове сухонькими кулачками. Тот выставил вперёд огромные ручищи, защищаясь от неожиданного нападения. Власий кричал:
— Вот я тебе ужо…
Все вокруг смеялись, глядя на это единоборство Давида с Голиафом, в котором ещё раз был посрамлён великан, потому что вдруг понял, что сказал лишнее, и чувствовал свою вину перед товарищами. Странно было смотреть на этого слабого телом человека, который беспощадно колотил богатыря, а тот только икал. Наконец Власий потащил его из харчевни за рукав, и Лаврентий покорно шёл, не упираясь.
Кузнец держался за бока, не в силах справиться со своим бурным смехом. Злат расплылся в улыбке, глядя на эту уморительную картину. Только Даниил, охмелев больше меры, ни на что не обращал внимания и говорил сам себе, под нос:
— Не море топит корабли, а ветер… Не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в сомнение, ибо советники вводят его в неправду. Так скажу князю…
Никто не знал, о чём он думал в этот час.
Однако Злат даже сквозь хмельной туман стал соображать, что неспроста монахи ищут обугленный молниями дуб. Теперь всё становилось понятным, когда он вспомнил пьяный шёпот монаха. Странники искали зарытое в земле серебро. Какую-то тайну открыл им престарелый воин… Тридцать три шага на полночь… Должно быть, поручил им найти своё сокровище. Чтобы монахи молились о спасении его души…
Иноков уже не было в корчме. Вспоминая слово за словом шёпот Лаврентия, гусляр позвал приятеля:
— Даниил, не знаешь ли, что это за люди?
Оторвавшись от каких-то своих тайных мыслей, отрок повернулся к нему:
— Какие люди?
— Странники, что мёд пили, про дуб спрашивали.
Даниил пренебрежительно махнул рукой:
— Они некогда в Печерском монастыре жили. Но немало лет, как их изгнали.
Кузнец находился в блаженном состоянии. Он тихо пел песенку, повторяя одни и те же слова: