Владимир Набоков: pro et contra. Том 1

Долинин А. А.

Стихотворение из сборника «Poems and Problems» («Стихи и задачи») ^{168}

К России

Отвяжись — я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих. Тот, кто вольно отчизну покинул, волен выть на вершинах о ней, но теперь я спустился в долину, и теперь приближаться не смей. Навсегда я готов затаиться и без имени жить. Я готов, чтобы с тобой и во снах не сходиться, отказаться

от всяческих снов; обескровить себя, искалечить, не касаться любимейших книг, променять на любое наречье все, что есть у меня, — мой язык. Но зато, о Россия, сквозь слезы, сквозь траву двух несмежных могил, сквозь дрожащие пятна березы, сквозь все то, чем я смолоду жил, дорогими слепыми глазами не смотри на меня, пожалей, не ищи в этой угольной яме, не нащупывай жизни моей! Ибо годы прошли и столетья, и за горе, за муку, за стыд — поздно, поздно! — никто не ответит, и душа никому не простит. Париж, 1939

То Russia

Will you leave me alone? I implore you! Dusk is ghastly. Life's noises subside. I am helpless. And I am dying Of the blind touch of your whelming tide. He who freely abandons his country on the heights to bewail it is free. But now I am down in the valley and now do not come close to me. I'm prepared to lie hidden forever and to live without name. I'm prepared, lest we only in dreams come together, all conceivable dreams to forswear; to be drained of my blood, to be crippled, to have done with the books I most love, for the first available idiom to exchange all I have: my own tongue. But for that, through the tears, oh, Russia, through the grass of two far-parted tombs, through the birchtree's tremulous macules, through all that sustained me since youth, with your blind eyes, your dear eyes, cease looking at me, oh, pity my soul, do not rummage around in the coalpit, do not grope for my life in this hole because years have gone by and centuries, and for sufferings, sorrow, and shame, too late — there is no one to pardon and no one to carry the blame. Paris, 1939

Три шахматные задачи из сборника «Poems and Problems» ^{169}

Позиция № 8

Белые:Kpg7, Cal, Kd5, Kh6, g3.

Черные:Kpg5, Фе4, nn.: c3, f6, f7, g6, h5.

Мат в три хода

Решение:

1. К:с3 и на любой ход ферзем следует

2. Ке4+ Ф:е4 3. C:f6x

Если 1… f5, то 2. К:е4+ fe 3. Cf6x

Если 1… h4, то 2. К:е4+ Kph5 3. g4x.

Конь, атакующий черного ферзя и заставляющий его в конце концов вернуться на свое прежнее место, и к тому же использование другой фигуры для постановки мата показались мне нестандартным решением во время составления этой задачи (Монтрё, 22 октября 1966).

Позиция № 13

Белые:Kph4, Фс3, Лd1, Лg7, Са2, Ch2, Ке6, Kg8.

Черные:Kpf5, Фc6, Лd4, Лd8, Са3, Са6, Кс7, Kf7, nn.: b7, е4, f6, g4.

Мат в два хода.

Решение:

1. Фа5+ Фb5 2. Лf1х;

1… Фс5 2. Ке7х

1… Фd5 2. K:d4x

Нетривиальное решение. Эта задача была составлена в Монтрё, 3 октября 1968 года, в последних отблесках «Ады», и была опубликована в лондонской «Evening News» 24 декабря 1968 г.

Позиция № 18

Белые:Kpf5, ФхЗ, Лс7, Лс8.

Черные:Kpd6, Фb8, Ле7, Ле8, d5.

Белые берут назад один ход и ставят мат в один ход.

Решение:

Белая пешка на d7 взяла черного коня на с8 и стала ладьей; вместо этого пешка на d7 теперь бьет черную ладью на е8, становится конем и ставит таким образом мат черному королю.

Чувствуется какое-то магическое очарование в ретроспективных превращениях белой ладьи в черного коня, черной ладьи в белого коня и в сохранении симметричности в расположении фигур.

Я посвятил эту шахматную сказку великому русскому шахматисту Евгению Зноско-Боровскому по случаю двадцатипятилетия его шахматных побед. Он, в свою очередь, опубликовал ее в шахматной колонке ежедневной эмигрантской газеты «Последние новости» в Париже 17 ноября 1932 года под именем В. Сирина, это был мой основной псевдоним в те годы. Задача была перепечатана в «New Statesman», Лондон, 12 декабря 1969.

Перевод с английского Дарьи Сафроновой

II.

Воспоминания

И. ГЕССЕН

Из книги «Годы изгнания: Жизненный отчет» ^{170}

В. В. Сирина, обожаемого первенца моего покойного друга В. Д. Набокова, я знал еще ребенком, но, хоть и очень люблю детей, мало интересовался тонким, стройным мальчиком, с выразительным подвижным лицом и умными пытливыми глазами, сверкавшими насмешливыми искорками. Правда, при частых посещениях особняка Владимира Дмитриевича детей приходилось видеть редко: они были «на своей половине» (точнее — в своем этаже, надстроенном специально для них) со своими гувернерами, гувернантками и прислугой, и встречался я с ними только когда случалось у Набоковых обедать. Но и за обедом беседа не считалась с присутствием детей, которые тяготели: две девочки — к сидевшей между ними воспитательнице, два мальчика — к разделявшему их гувернеру.

Мне хорошо было известно, что родственное окружение друга моего настроено против меня, и казалось, что такое настроение сообщается и детям. Сам Владимир Дмитриевич любил говорить о своих детях, главным образом о первенце, которого он, а тем более жена его и ее родители буквально боготворили. В кабинете В. Д. бросался в глаза большой фотографический снимок: над детской коляской, в которой под великолепным, дорогими кружевами убранным одеяльцем лежал будущий Сирин, — любовно склонились, впившись в ребенка восторженным взглядом, отец, мать и дед Рукавишников. У меня сложилось впечатление о крайне ненормальном воспитании, скованном мертвящими великосветскими условностями, и еще больше укрепилось, когда, лет четырнадцати, Сирин, по завещанию внезапно умершего крестного отца получил и сам миллионное состояние. Приблизительно в это же время В. Д. стал рассказывать, что «Володя пишет стихи, и очень недурные», но я не усмотрел в них признаков творческого дара, равно как не придавал значения рассказам об его настойчивом коллекционировании бабочек, оказавшемся, однако, серьезной, прочной страстью. Напротив, когда В. Д. поделился со мной радостью, что в ближайшем будущем Володя выпустит в свет сборник стихов, я так решительно протестовал, что друг мой заколебался и только и мог ответить: «Ведь у него свое состояние. Как же мне помешать его намерению?» — и это заставило еще больше усомниться в будущности юноши.

Как счастливо ошибся я. Но не объясняется ли ошибка всецело тем, что мне оставалась еще неведома его, как он сам выразился в замечательном стихотворении памяти Толстого, «почти нечеловеческая тайна» ^{171} — его подверженность таинственным зовам Аполлона к священной жертве, которые без остатка плавят любые влияния.

Ценные автобиографические черточки содержатся в речи, с которой он обратился ко мне в день семидесятилетия, поэтому уместно воспроизвести ее, опуская, конечно, обращения по моему адресу: