Владимир Ост
Шрифт:
– Ой, Паш, а куда ж ваши соколики-то уходят? – спросила баба Таня. – Ты ж говорил, там еще доразгрузить что-то надо. Или вы с Володей управитесь?
– Нет там больше ничего, это я ошибся. Звони, пусть забирают вагоны.
– Как же так? У меня тогда недостача получается по накладной.
– Ну недостача – значит, пиши, что недостача. При тебе же все кидали. Не веришь – иди и сама посмотри.
Баба Таня, недовольно бубня что-то себе под нос, зашаркала к бурому вагону. Заглянула в него, повернула голову налево, затем – направо.
– Да, все чисто… Ну ладно, что ж поделать? – сказала она и ушла к себе, закрыв дверь.
– Я тут крысу видел, вон там по платформе пробегала, – сказал Осташов Паше-большому.
– Здесь
– Мне одна крыса нужна.
– Живьем?
– Ну да. Надо поймать. У меня друг – фотограф, журналист. Ему для съемки крыса нужна, и он так и думал, что на комбинате они должны быть, ну и попросил меня, если получится, принести ему.
– Во, блин, дает. Ну пусть сюда приходит и снимает.
– Нет. Ему надо снять, чтоб она по улице бежала.
– А-а-а, понятно. Ну поймай, если сможешь. Как ты ее – не знаю даже…
– Я знаю как. Мы в детстве мышей ловили банкой. Но здесь нужных банок нет. Мне, вместо банки, небольшой такой ящик подойдет, деревянный. Нигде тут не видел?
– Ящик?
– Ну, потому что картонную коробку она же быстро может прогрызть. А деревянный ящичек – нет. А лучше всего, конечно – большая консервная банка, из-под сельди такие здоровые бывают, знаешь?
– Ну-ну, знаю. Я такую как раз видел. Где только? А! Вон туда иди, – Паша-большой показал пальцем на угол стоящего рядом двухэтажного здания. – За этот склад зайдешь, увидишь: хлам всякий валяется. Я там проходил сегодня мимо, и встал поссать, и увидел. Точно – валялась там банка. Ржавая только, но для твоего дела подойдет.
Осташов зашел за вагон, спрыгнул с платформы и двинулся в указанном направлении.
Зайдя за угол склада, он остановился. Место было неосвещенным. Вернее, оно освещалось, но только отчасти – косыми лучами прожекторов, установленных на крыше промышленного здания, которое находилось за пределами хладокомбината, за бетонным забором. Немного постояв в полумраке, пообвыкнув, Владимир стал искать банку и довольно скоро нашел. Он поднял ее, придирчиво осмотрел – банка была что надо – и положил на землю. Потом отыскал там же кусок алюминиевой проволоки и принялся изготавливать рычаг для крысоловки. Сначала Осташов распрямил проволоку, присел к банке, отмерил по ней нужную длину – примерно полтора баночного радиуса – и, сгибая и разгибая в намеченном месте, отломал излишек. Затем дважды под прямым углом загнул проволоку: сантиметра два с одного края и сантиметров десять – с другого. Получилось что-то вроде скобы с неравными по длине концами.
Пока Владимир делал рычаг, он увидел, как в отдалении открылись всаженные в бетонный забор железные ворота. В эти ворота змеились рельсы, по которым электровоз вернулся за порожними вагонами. Когда Владимир собирался идти с готовым рычагом и банкой назад, электровоз уже подцепил вагоны и медленно отъехал от корпуса хладокомбината, и перед неспешно возвращающимся Осташовым полностью открылась платформа, на которой стоял в одиночестве Паша-большой. Бригадир лихо дважды свистнул, и откуда-то из-за ворот, в которые локомотив увлекал вагоны, раздался ответный свист, тоже дуплетный. Зная, куда делся последний кус охлажденной говядины при разгрузке, нетрудно было догадаться, что кроется за этим в меру художественным пересвистом: Паша-большой давал знать кому-то за пределами хладокомбината, что можно принимать запрятанный под потолком бурого вагона гостинец, и этот кто-то, несомненно, находившийся в сговоре с Павлом, рапортовал, что сигнал принят.
Паша-большой тут же развернулся и потопал в раздевалку.
Осташов, взобравшись на безлюдную платформу, прошелся вдоль ряда ящиков с охлажденной говядиной, остановился и уставился на мясо.
Он снова представил себе, как грузчики кидают одни туши на другие. Мясо – на мясо, мясо – на мясо. Шлеп, шлеп, шлеп. Сочно, с оттяжкой. Шлеп, шлеп.
Смерть и любовь. Чем же они связаны? Неужели все объясняется примитивно: смерть отбирает жизнь, а любовь дает ее. Это как-то слишком просто. Это объяснение подходит для какого-нибудь научно-популярного фильма Би-Би-Си о дикой природе. На экране кабан трахает свинью, потом показывают свинячью семейку через несколько месяцев: тот же боров с той же хрюшкой, а рядом пасутся их поросята. Потом демонстрируется, как обоих взрослых задирает тигр. Ну а после на экране – выводок поросят, которые остались жить. Бодрый диктор за кадром рассказывает о том, что смерть одного существа ничего не меняет для популяции диких свиней, поскольку перед тем как погибнуть, особи уже успели дать жизнь новому поколению. И талдычит зрителям о том, что смерть этих бедняг имеет практически тот же смысл, что и их любовь, поскольку дает жизнь другому зверю – тигру…
Ну разве можно вот так, тупо, толковать о том, в чем состоит связь между такими неуловимыми, таинственными явлениями, как смерть и любовь? Разве в этом разгадка двух мировых загадок? Бред, так не может быть.
Ладно, согласился сам с собой Осташов, это бред. Но тогда в чем разгадка?
Владимир вспомнил Анну и подумал, что нечто, мешавшее ему добиться ее, нечто важное, но по какой-то причине недоступное его пониманию, вот-вот прояснится… Мясо – на мясо, мясо – на мясо, мясо – на мясо… Что же он не понимает? Нет, мысль ускользает, как охлажденная коровья нога из рук… Нет… Ничего не получается. Черт, ничего не понятно в этом мире.
Владимир шагнул к ближайшему ящику с говядиной, оторвал от разлохмаченной кромки одного из оковалков кусочек мяса, отошел подальше, в мало освещенное место платформы. Здесь он увидел кучку непонятного назначения металлических деталей, обрезков труб и чего-то еще в этом духе.
За кучей, в темном уголке, Осташов и установил на бетонном полу свою ловушку.
Конструкция была простой и эффективной: край перевернутой вверх дном жестянки опирался на длинный конец алюминиевой скобы, а короткий конец этой скобы с насаженным на него кусочком мяса находился глубоко под банкой. Итак, стоит крысе залезть под жестяные своды, приветливо приподнятые с одной стороны, и дернуть за кусок мяса, как алюминиевая подпорка сдвинется и банка прихлопнет ворюгу.
Смущал Владимира только малый вес банки. Какой-нибудь малохольной мышке, конечно, из-под нее не выбраться, а крыса, если проявит свои лучшие прыжковые и силовые качества, пожалуй, перевернет банку и освободится.
Осташов огляделся, и взгляд его наткнулся на валявшийся неподалеку старый рыжий кирпич. Общеизвестно, что старый, с отбитыми углами кирпич можно обнаружить где угодно – столько к сегодняшнему дню человечество напродуцировало этих параллелепипедов. Владимир сказал: «О! Класс!» – и аккуратно, чтобы не свалить алюминиевый рычаг, поставленный на боевой взвод, положил кирпич на банку. Ну вот, теперь можно быть уверенным, что, когда перед крысой опустится железный занавес, она не улизнет.
«Нет, смерть тут ни при чем, наверно, – подумал Осташов, вспомнив свои размышления о взаимосвязи между любовью и смертью. – Любовь – это никак не смерть, скорей всего. Может, любовь – это воровство? А человек же – не кусок говядины, чтобы его закинуть на карниз под потолок вагона и украсть, поэтому все так и сложно».
Глава 26. Старая, проверенная, очень хорошая камера
Милицейский фургончик с маленьким зарешеченным окошком на задней двери свернул с Садового кольца направо, на Цветной бульвар, затем, не доезжая до цирка, повернул еще раз направо, в короткий переулок, проскрипел шинами по снегу и разбросанному мусору мимо помойных баков и остановился в тупике у старого трехэтажного кирпичного здания.