Владимир Высоцкий: монологи со сцены
Шрифт:
Очень трудно объяснить, как пишутся песни. Я не считаю, что пишу песни. Я пишу стихи, придумывая на них мелодию. Это для того, чтобы еще больше усилить впечатление от стихов. Это такая манера — петь свои стихи, чтобы еще лучше доносить их до публики. Я всегда пытаюсь придумывать такие мелодии, чтобы они не мешали слушать смысл. Они всегда простые и легкие для запоминания. А как я пишу?! — Все вместе. Я работаю с маленьким магнитофоном. Сначала приходит ритм, на котором ты работаешь. Если приходит строчка или четверостишье, я сразу беру гитару и пытаюсь пробовать. Сразу же пытаюсь попробовать, какая мелодия для нее будет лучше. Бывает даже так, что я возьму какую-то очень
А последнее время я начал очень много работать со звуками, с сочетаниями слов. Поэтому на рифму уходит намного больше времени. Я люблю, когда в строке очень часто повторяется одна и та же буква — чтобы усилить. Специальный есть прием такой в поэзии.
На меня очень большое влияние оказал Маяковский. Мы все находимся под влиянием больших поэтов. Он на меня оказал такое влияние: я беру сложную рифму, иногда рифмую одно слово с тремя по сочетанию звуковому. Например: «только по сту пью» — то есть, по сто грамм, я рифмую с «тяжкой поступью» — это когда ходят тяжело».
(«Юманите», 1977).
Я в восемь лет начал писать вирши всякие. Детские стихи. Про салат писал. Стал постарше — начал писать пародии всевозможные. Среди них были стилизации под блатные песни. Это я до сих пор расхлебываю. Но от этих песен я никогда не отказываюсь. Они мне принесли пользу в смысле поиска формы, простоты языка. Простой какой-то лексики. Я их никогда не пел с эстрады, но довольно много людей знают их и считают, что перед ними должен появиться человек, вот тут нож, тут струйка кожи, тут гитара сбоку растет… Громадный, рыжий человек. С хриплым голосом, лет пятидесяти. Но это неправда, как вы видите. «…Я не Байрон, я — другой…»
Я исполняю свои песни так, как мне в данный момент хочется. И у меня никогда не получается совпадения. Иногда мне кажется, что я попал в десятку. Кажется: так удачно получилось, что на следующем выступлении повторю. Но этого никогда не получается. Авторская песня — очень живое дело. Вы же становитесь единым организмом, как только попадаете в зал. И мне передается пульс этого организма, поэтому я пою по-другому. Я очень дорожу своей публикой. Даже не публикой — это нехорошее слово, — а теми, кто пришел послушать мои песни. Если не будет людей, это будет работа в корзину, как у писателя, который сжег никому не читанный роман.
У нас в последнее время расплодилось много вокально-инструментальных ансамблей, которые по разному называются, а все, в общем-то, одинаковые, за исключением двух-трех. Я например очень люблю «Песняров». Они — как будто одна семья. Они живут кланом, давно вместе работают, очень чувствуют друг друга музыкально. Начали они на основе народных песен. Ни на кого не похожи. Они имеют свою личность, индивидуальность. А тогда — как угодно назовите, лишь бы было хорошо.
Иногда по телевидению показывают французскую эстраду. Кстати, слово «эстрада» обозначает какое-то пространство. И большинство песен написаны и исполнены одним человеком. А Максим Ле Форестье
Как только появился человек, он начал стучать по камню и петь:
— А вот орел летит!
Пою о том, что вижу. Появились акыны.
А потом авторскую песню спугнули. У нас ее начали называть «самодеятельной». Но ведь самодеятельность — это то, что делается самим кем-то.
Вот, говорят, что не было Гомера. На нашем курсе читал лекции по литературе замечательный человек, Александр Сергеевич Колер. Он говорил: «Итак, в таком-то веке Гомер или такой-то человек, которого называли Гомер, написал «Илиаду»… — В общем, какая разница!
А авторскую песню спугнули. Сделали сначала самодеятельной, потом — туристской… Вроде, это что-то несерьезное. А во всем мире это — самый уважаемый песенный жанр. Мы надеемся, что появятся ребята, которые будут профессионально заниматься этим жанром. Это просто отодвинулось на какой-то срок. И все-таки не ослаб интерес к песне авторской, к интересной песне. К Булату, который больше двадцати лет работает в этом жанре, к Юре Кукину, который начал заниматься этим «левой ногой», а потом почувствовал интерес… Визбор опять начал петь. Песни Анчарова проявляются в каком-то другом исполнении. Значит, это не забывается.
Ну вы подумайте, о чем вы меня просите! Вы же нормальный, взрослый человек! Я ведь пою только свое! Чужого я не пою никогда. Даже на стихи Пушкина. Вернее, тем более на стихи Пушкина. Я ведь не певец. Какое это пение, к дьяволу?! Вы бы меня еще попросили спеть арию Ленского… Я понимаю, что песня «Дорожная» очень хорошая…
Во всех моих вещах присутствует большая доля авторской фантазии. Иначе бы какая цена была всем этим вещам, если бы я просто взял, услышал, что мне кто-то рассказал, просто зарифмовал — и все.
Рифмовка — это дело четвертое. Это ничего не стоит. Надо взять «Историю русской рифмы», «Словарь для рифмовки» — и пошел шпарить! Можно графоманствовать всю жизнь. А когда человек действительно пишет, он должен много выдумывать, придумывать по ассоциации, обобщать.
Песня может, в отличие от человека, жить долго, даже если не попадет в фильм или спектакль, для которого ты ее писал.
Я могу ее спеть вам. Кто-то запишет на магнитофон. И она разойдется. А бывают ребята, которые очень надеялись на свою работу, а она вдруг не состоялась. И это может быть навсегда. Досадно и печально. Трудно заниматься у нас авторской песней. Нет начала, нет толчка, нет отправной точки, по которой человека можно узнать. А вот во Франции работают Азнавур, Беко, Брассанс, Максим Ле Форестье…
И нет никаких сомнений в том, что они имеют право быть на сцене. Авторская песня требует отдачи от зрителя, требует собеседника. Это не показуха. В ней нет приподнятости. Это неумирающее искусство, хотя родилась авторская песня очень давно. Гомер был… акыном. У нас с гуслями ходили и пели песни. У авторской песни есть и история, и традиции…
Меня часто отождествляют с персонажами, от имени которых я пою. Хорошо еще, что меня не спрашивают, был ли я самолетом-истребителем, микрофоном или лошадью. Хотя некоторые люди задают удивительные вопросы. Одна девочка подлетела ко мне во время выступления в Куйбышеве и спросила: «А правда, что вы умерли?» Причем совершенно серьезно.