Владимир Яхонтов

Искусство Яхонтова уникально. Он создал новый жанр — театр одного актера, — которого до него не было. Этот жанр явился синтезом искусства актера, художественного слова и исследования литературы.

Условием существования такого театра является крупная художественная личность. Владимир Яхонтов такой личностью был. Театр одного актера не терпит среднего уровня — Яхонтов был виртуоз.

На первый взгляд от его искусства сохранилось немногое — считанное количество грамзаписей и фотографий. На самом деле осталось гораздо больше: память

людей, знавших его, видевших его на сцене. Мне казалось необходимым по возможности бережно и подробно восстановить то, что почти невосстановимо — живую ткань искусства. Сегодня еще можно было по рассказам современников сделать это.

Ю. Завадский, Л. Варпаховский, И. Андроников, В. Каверин, П. Марков, Л. Брик, А. Асмус, Л. Арбат, А. Межиров, С. Стебаков, Н. Вишневская, Н. Мервольф, Е. Лойтер, Д. Данин, С. Дрейден, П. Громов, Н. Шанько-Шварц, Л. Кайранская, А. Смородина — всем им и еще многим я благодарна.

Моя особая признательность работникам ЦГАЛИ и Бахрушинского музея.

Детям хочется видеть родителей прекрасными, лучше других. Мальчик искал такие отличия у отца и находил: природа наделила его папу высоким ростом и благородной статью, акцизное управление — ослепительно-белой фуражкой с кокардой, бесплатным билетом в летний театр на Нижегородской ярмарке и некоторыми привилегиями в перемещениях по российским дорогам. Зимой отец садится в сани, летом — в тарантас. Предстоит ехать на другой берег Волги, через глухие леса и дальние перегоны. Тарантас въезжает на паром. Маленький сын на пристани машет рукой. Он часто остается один и привык махать рукой, прощаясь: до свиданья, до свиданья.

«Мой папа выше верх; он белоснежнее самого белого парохода; его фуражка сверкает, как крыло чайки». Взойдя на палубу большого волжского парохода, этот папа произнес: «Волга впадает в Каспийское море». Одна из немногих отцовских истин, не опровергнутых временем.

В обязанности контролера акцизного управления входило объезжать окрестные села, маленькие городишки и следить за аккуратным взиманием сборов. Николай Иванович Яхонтов получал жалованье, которого всегда не хватало, хотя акцизный контролер к широким тратам и не был склонен. Широта и веселье вообще не были ему свойственны. Скорее, умеренность и склонность к меланхолии отличали этот характер. Мир был строго поделен на то, что есть истина, во что надлежит верить, строго исполнять, и то, что не надлежит. Эти свои представления отец внушал сыну разными способами — от постоянных поучений до порки. Как нередко бывает в подобных случаях, сын с годами стал понимать порядок вещей не так, как отец, а прямо противоположным образом.

В доме Яхонтовых когда-то был семейный альбом с фотографиями — в пухлом бархатном переплете с бронзовыми блямбочками и бронзовой же застежкой. Вот дедушка — протоиерей; вот тетка, сестра отца, красавица, бросилась в Волгу, как Катерина… Дед, говорят, был из бедных, выносил помои в трактире и получал за то три рубля в месяц. Но выучился на священника и служил поначалу в селе Городце. О необыкновенно красивом голосе его прослышало нижегородское купечество. Стал он с годами протоиереем ярмарочного собора.

Портрет отца — на плотном сером паспарту с золотым тиснением — память о визите к лучшему нижегородскому фотографу. Бравый красавец в мундире акцизного управления. Стрижен изящным бобриком, усы высокомерно вздернуты вверх, прищур близоруких глаз барствен, подбородок чуть поднят. Воплощение представительности, благополучия, твердости характера.

На самом деле решительной и прочной в душе Николая Ивановича была лишь вера в бога. Собственный же характер твердости был лишен совсем, ибо определялся бесконечной зависимостью — от жены-красавицы, от отца-протоиерея, в дом к которому он с маленьким сыном вселился, от вечно донимавших долгов и, разумеется, от всевозможного начальства.

«Прошение

на имя…» — не сочтет ли нужным начальство обратить внимание на то, что гимназист Яхонтов Владимир, вместо того чтобы прилежно учить уроки, проводит время с некой Борисовой Анной, дочерью церковного сторожа, катается с ней на лодке по Волге и т. п. Просьба отца — вмешаться.

«Прошение на имя…» — может быть, дирекция Дворянского института обратит внимание на то, что воспитанник Владимир Яхонтов, живя на хлебах в доме неких Талановых, вместо добросовестного изучения наук проводит время в недозволенных ночных разговорах и чтении, — просьба вмешаться, запретить и, если найдено будет нужным, наказать.

Эта страсть к прошениям и доносам (трудно отделить одно от другого) — следствие всяческой зависимости, душевной робости, неверия в себя и слепой веры в вышестоящих. Собственного сына отец запросто отдавал в руки «правосудия» и сам заранее склонял голову перед любым приговором.

В результате письма по поводу дома Талановых сына чуть не выгнали из гимназии. «Я стоял шестнадцатилетним юношей и пылал от стыда, не за себя, а за вас… — писал Владимир Яхонтов через десять лет. — Вы умоляли там, плакали и прочее. Это так обычно бывало не только со мной в те странные времена, но и со многими. Я помню только свою пылающую рожу — и с меня этого достаточно… Ничего мудреного не было в том подобострастии, с которым иные родители докладывали начальству о домашнем поведении воспитанников. — Вы, мол, ваше превосходительство, сами видите, мы для отечества ничего не пожалеем — все тайны нашего дитяти вам выложим: и что читает, и что пишет, и кого любит, и к кому ходит, а вы уж лучше знаете, как его на путь истинный направить…»

Это суровое письмо было написано в 1927 году. Надо полагать, отправлено оно не было — родители давным-давно разошлись и разъехались по разным городам. Письмо писалось, скорее всего, для себя — как итог размышлений о заячьих душах и о методах заячьего воспитания.

Мать, Наталья Ильинична, к воспитанию сына вовсе не имела отношения, хотя косвенно на него несомненно влияла.

Вот ее портрет в молодые годы, все из того же семейного альбома. Трудно отвести взгляд: как хороша! Как легок и изящен поворот головы! Будто и не мучил фотограф долгой выдержкой, а просто очаровательная женщина оглянулась на ходу, одарив прохожего улыбкой. У Чехова есть рассказ «Красавицы» — о том, какое странное, щемящее чувство вызывает женская красота. Не удержать ее, не присвоить и не продлить. Красота — это чудо, и, как все на свете, оно кончается. Если не через минуту, промелькнув в дороге, то через годы.

Есть печаль в любом конце, в любом уходе. А в том, что уходит любимая жена, обожаемая сыном мать, — особая боль и особая горечь. Отец с годами переживет боль, найдет свое объяснение и даже оправдание бегству красавицы и женится вновь — на бывшей горничной протоиерейского дома, к которой привык, как к няне. А сына никогда не покинет чувство потери тепла и красоты, а вместе с тем и веры в то, что это тепло может быть долгим и постоянным. Чувство неверия, недоверия поселится в нем, и он укрепит его в себе, перенесет на отношения с окружающими, отчего не сделается ни сильнее, ни защищеннее.

Отец вывез Наталью Ильиничну Крыжановскую из Варшавы; в городе Седлеце у них родился сын; из Седлеца они переехали в село Городец Нижегородской губернии. Из маленького Седлеца в заштатный Городец. Ни блестящей столицы, ни московско-варшавских развлечений, ни веселого окружения, в котором, видимо, нуждалась молодая красавица. Только избы, снега, разговоры за самоваром, долги и заботы…

Вот еще несколько фотографий.

Дом в Городце — изба в три окошка, с железным козырьком над крыльцом. У крыльца запряженные сани, около саней стоит женщина в модной меховой шапочке, кокетливо сдвинутой на лоб. Руки в большой муфте, складки длинной юбки веером ложатся на сугроб. Около женщины — маленький мальчик в башлыке.