Владычица Хан-Гилена
Шрифт:
— Я пошла в соколятню. Думала, что там будет спокойно. Ястребам и сокольничим нет дела до длины чьих бы то ни было волос. Там действительно было тихо, и никого я не интересовала. Но вот моя золотая соколиха улетела. После моего побега, когда стало понятно, что я не вернусь, ее выпустили, и она так и не вернулась. А если бы я была там, она вернулась бы. — Ой ли? Элиан вскочила, сжав кулаки. — Да! Да! Она была моей. Я приручила ее. И я любила ее. Она должна была вернуться.
— Но ведь вы сами не вернулись, — сказал Кутхан. — И не вернетесь. — Я не сокол! — А разве ваш отец сокольничий? Элиан приказала себе гордо уйти от этой очевидной уловки,
— Твоим другом был Галан. Теперь ты знаешь, что Галан — ложь.
К ее изумлению, Кутхан весело рассмеялся. — Я всегда это знал. — Он вытянул руки, словно стараясь отогнать прочь всю эту ложь и маскировку. — Я только выгляжу как твердолобый дурак. Одно время я учился на певчего, пока мой учитель не сказал мне, что у меня прекрасный голос и тонкий ум, но никакого призвания носить серую рясу. Но даже несмотря на краткость обучения, я знал, что Орсан из Хан-Гилена никогда не имел внебрачных детей, по крайней мере мальчика такого же возраста, роста и внешности, какими обладает его знаменитая дочь. И изрядная доля ее известности связана с ее способностью опережать в скачке, на охоте и в драке любого мужчину.
— Интересно, есть ли здесь кто-нибудь, кто не знал правды? — угрюмо спросила Элиан. Его глаза расширились и потемнели от удивления.
— Но кто еще мог ее знать? Кроме Мирейна, конечно. И Вадина. Вадин всегда знает все, что знает Мирейн. Но мы никому ничего не говорили. Мы даже друг с другом не говорили об этом, пока тайна сама не раскрылась.
— Это многое объясняет. Вы все время были поблизости. И во время боя окружали меня.
У него хватило любезности, чтобы сохранять робкий вид, и нахальства, чтобы обороняться.
— Я никого не окружал. Я делал только то, что сделал бы любой человек для своего друга. У меня никогда и в мыслях не было унизить вас.
— Ах вот как? — Губы ее скривились. — Ну разумеется. Ведь я женщина. Нежная, хрупкая, легкомысленная. Меня унизить невозможно. Меня можно только защищать до смерти.
— Госпожа, — сказал Кутхан с героическим терпением, — открытое неповиновение для вас — словно боевые доспехи. Не соблаговолите снять хотя бы шлем и посмотреть вокруг? Ведь единственный человек, который мучает вас, — это вы сами.
Рука Элиан взметнулась, чтобы ударить его. Она с огромным усилием заставила себя опустить ее.
— Сколько же тебе заплатили мои родственники, чтобы ты сказал мне это?
Черные глаза вспыхнули быстрым и страшным огнем, напомнившем ей о лесном пожаре.
— Может, я и варвар и не сын короля, но я никогда не был наемником. Я видел боль моего короля и его брата, боль господина и госпожи, уважать которых я издавна научился. Изрядную долю этой боли я чувствовал и у моего друга, волею судьбы оказавшегося женщиной. Теперь я понимаю, что видел друга там, где его не было. Разве что у вас на юге считается естественным встречать любовь, оскалив зубы и выпустив когти. На севере даже лесная рысь не делает этого. —
Это обращение прозвучало как пощечина. Элиан смотрела ему вслед, не в состоянии двигаться, не в силах говорить, не пытаясь спрятаться от первых капель ледяного дождя.
Она забилась в какой-то уединенный темный уголок и скрючилась там, дрожа от озноба. Сильнее и глубже ярости, ненависти или даже ужаса была гордость, которая и порождала все остальные чувства. Промокнув до нитки, но не изменив себе, Элиан наконец вернулась в комнату Мирейна.
Он сидел там, как она того и ожидала, совершенно один, что крайне удивило ее. Она хотела бы спрятаться среди шумной большой компании, но эта одинокая фигура в длинном белом одеянии, подбитом мехом, застывшая возле жаровни с книгой на коленях, заставила ее замереть в нерешительности.
Глаза его смотрели вниз, хотя книга была закрыта, л ее свитки связаны золотыми шнурами. Он так глубоко задумался, что не услышал прихода Элиан. Она замялась на пороге, готовая убежать, и капли с ее одежды падали на ковер. Мирейн выглядел так же, как Кутхан. Чертовски похоже. Но дождь смыл остатки гнева с ее души, оставив только его отголоски и пустоту.
Что-то отвлекло его, наверное, клацанье ее зубов. Внезапный блеск его глаз чуть не свалил Элиан с ног. Обжигающе горячими руками Мирейн втащил ее в комнату, усадил возле жаровни и снял с нее мокрую одежду. Обернув Элиан собственной мантией и застегнув ее высоко под подбородком, он взял ледяные ладони девушки в свои и принялся растирать их до тех пор, пока она не почувствовала, что они болезненно горят.
Она хотела отстраниться. Он был королем, и не пристало ему прислуживать своему вассалу.
Мирейн нежно удержал ее на стуле, вытирая намокшие и спутавшиеся волосы своим полотенцем. Она стерпела это, как стерпела горькие слова Кутхана, с внутренним сопротивлением, показной беспомощностью.
Когда Элиан высохла и почти согрелась, Мирейн потянулся за гребнем, который принес вместе с чистой одеждой. Она схватила его за руку. В ее пальцах почти не было силы, но он замер.
— Скажи это, — процедила она сквозь зубы, — скажи мне все. — Все уже сказано.
Он освободил руку и начал расчесывать спутанные волосы Элиан намного терпеливее и осторожнее, чем свои собственные.
— Конечно, — сказал он, — это меньшее из того, что есть.
Его ладонь задержалась на ее щеке, теплая, но не обжигающая. И тем не менее это была правая рука, которая зажгла пламя бога, ослепившее убийцу его матери. Элиан проглотила ком, стоявший в горле. — Кутхан сказал мне правду. Настоящую отвратительную правду. Но я не могу… не могу…
Мирейн стоял сзади, и она не видела его лица. Он тихо сказал:
— Элиан, сестра моя. Только слабый отказывается плакать.
— Я не буду! — выкрикнула она, вскакивая на ноги и глядя ему в лицо. — У тебя есть обязанности. У нас обоих они есть. А на тебе только набедренная повязка. Ты можешь умереть от холода. — Элиан.
— Нет. — Она запуталась в шнурах мантии, с трудом развязывая их. — Нет. Нет… еще нет.
Это минутное признание было таким же жестоким, как расставание с Кутханом. И тем не менее Мирейн принял его с большим, чем могла представить Элиан, достоинством, которое на самом деле скрывало тихий, незаметный и обоснованный упрек.