Власть и совесть. Политики, люди и народы в лабиринтах смутного времени
Шрифт:
А ведь начиналась моя новая политическая жизнь, как и новая жизнь России, вполне благополучно и даже красиво. Первый Съезд народных депутатов России. Тогда господствовал лозунг «Вся власть Советам», и во главе российских Советов после неоднократных туров стал Б. Н. Ельцин. Это весьма противоречивый и сложный политик, но с кипучей энергией и величайшей интуицией. Буквально за два года он обрел ореол человека-борца. Россия находилась в поисках нового лидера, а Борис Николаевич обладал в достаточной мере всем необходимым для этого. Даже внешне – высокого роста, с красивой белой головой, с привлекательной улыбкой. Говорил, как бы делая выводы, без претензий на сомнения. Не симпатизировать ему было невозможно. Вполне коммунистический Съезд избрал его Председателем Верховного Совета РСФСР.
Впервые я увидел Б. Н. Ельцина на XIX Всесоюзной партконференции. Среди других и я, стоя, аплодировал, чтобы ему дали слово. Б. Н. Ельцин изо всех сил старался тогда, чтобы его поняли, чтобы дали ему
Будучи избранным Председателем Совета Национальностей Верховного Совета РСФСР, я был искренне настроен на сотрудничество с Б. Н. Ельциным и надеялся воздействовать на него именно с точки зрения рационального осмысления политической жизни. Искренне считал, что на преобразование Союза, всей политической и экономической жизни страны я был настроен не меньше его. Но я был сторонником эволюционного пути преобразований, тогда как революционный энтузиазм Бориса Николаевича постоянно подогревался его острым соперничеством с М. С. Горбачевым. Если к этому прибавить еще и догматическую неповоротливость всей партийно-государственной системы, а также отсутствие всякой политической воли у Горбачева, то обреченность не только политической системы, но и всего государства была понятна. Неоднократные встречи и беседы с Горбачевым, а также ежедневная работа с Б. Н. Ельциным все больше убеждали меня в неотвратимости краха СССР, ухудшения материального положения людей, начала региональных войн. Нужно было принимать срочные меры, хотя бы возмутиться, крикнуть, чтобы разбудить общество. Все это и привело нас шестерых из руководства парламента к известному «заявлению шести». Я надеялся, что Борис Николаевич будет вести более сдержанную, разумную политику, а Горбачев поймет, осознает, наконец, куда он ведет страну. Борьба со старым, отжившим, догматическим возможна была без разрушения страны. После третьего Съезда мне показалось, что Б. Н. Ельцин в большей степени откорректировал свою политическую линию. А Горбачев в самые тяжелые дни работы Съезда уехал за границу. Он по-прежнему недооценивал Ельцина, воспринимая его как своего подчиненного. Но подчиняться Ельцин как раз и не умел.
Встречаясь с Борисом Николаевичем, я говорил: «Уважаемый Борис Николаевич! Можно бороться против партии, против Горбачева, но бороться с Отечеством, с Советским Союзом вместе с Ландсбергисом россиянам нельзя. Россия – это становой хребет Союза. Советский Союз по большому счету и есть Россия. Кроме того, во всех наших действиях нам следует помнить о 26 миллионах русских, россиянах, которые останутся за границей при распаде Союза. Надо думать и о государственном устройстве самой Российской Федерации. Невероятно, например, чтобы Англия требовала выхода из Великобритании. Также невозможен и для нас выход РСФСР из Советского Союза». Борис Николаевич на словах со мной соглашался.
Горбачев явно терял нити управления государством. Он действительно мешал реформам. У Ельцина же было желание реформировать все и вся. Участвуя в разработке Союзного договора в качестве представителя РСФСР, я видел, что даже среди руховцев Украины не было таких людей, которые бы говорили о неизбежности развала Союза.
Уже после подготовки Союзного договора М. С. Горбачев пригласил к себе нескольких человек. Были: Топорнин – директор Института государства и права, Лазарев – член Конституционного суда, Шахназаров – помощник Горбачева, Яковлев – советник Горбачева, Михайлов – заведующий отделом ЦК КПСС, два-три известных юриста и я. Это происходило весной 1991 года. Горбачев сказал, что Союзный договор готов, и просил высказаться, что теперь нужно делать. Яковлев молчал, Шахназаров сказал, что еще не наступил благоприятный момент, Лазарев – что надо подписывать, пока не поздно. Михайлов и Топорнин согласились, что нужно подписывать, но вместе с Украиной. Я сказал, что национал-сепаратизм буквально цветет. И конечно, договор, составленный на этом фоне, не очень благоприятный, но, несмотря ни на что, надо подписывать хотя бы поэтапно. Пусть подписывает тот, кто готов это сделать. «Знаете, Михаил Сергеевич, – сказал я, обращаясь к Горбачеву, – кто ждет сбора урожая до тех пор, пока созреет последняя груша на дереве, соберет одну высохшую грушу. Тянуть нельзя. Один экземпляр договора положите у царь-колокола, пусть подписывает каждый проходящий. Если не начнете подписание, вы упустите исторический шанс». Но Горбачев так и не проявил свою волю. Видимо, трудно проявлять то, чего нет.
К сожалению, слишком многое в нашей истории зависит от воли (или безволия) одного человека. Особенно в нашей стране. Нерешительность Горбачева привела к ГКЧП, а все вместе взятое подвигнуло Ельцина на такой поступок, как роспуск Союза, а отсюда – формирование Горбачевым нового содружества. По-моему, он идеализировал возможности и перспективы демократии у нас в стране.
В
На повестку дня выдвинулось несколько коренных вопросов: о новой Конституции, о новых выборах, о перспективах Федерации. Эти вопросы обсуждались на всех уровнях. Неоднократно по ним пришлось выступать в средствах массовой информации и мне. Свою позицию считал открытой, доступной.
17 сентября 1993 года Президент Б. Н. Ельцин пригласил меня на 16 часов к себе. Откровенно говоря, я думал, что он проводит какое-то совещание. Когда выехал на Калининский проспект, встретил кортеж машин из трех «Зилов» в сопровождении мотоциклистов. Я подумал, что Борис Николаевич куда-то выехал. С такими мыслями и прибыл в Кремль – приемную Президента. Оказывается, Президент был на месте, а ехал в сопровождении Майкл Джексон. Приглашенным на этот час, как выяснилось, оказался я один. Буквально через несколько минут меня пригласили в кабинет Б. Н. Ельцина. Он, как всегда, бодро встал, прошел почти до середины кабинета и пригласил сесть. Сначала мы обменялись впечатлениями о наших «волейбольных» радикулитах. Пришли к выводу, что это профессиональная болезнь старых волейболистов. Потом Борис Николаевич стал говорить о политической ситуации, которая складывается в стране. Каждый высказал свои мысли. «Как вы считаете, каким образом лучше всего подготовить и принять Конституцию?» – спросил он. Я ответил, что надо, чтобы Конституцию готовили совместно рабочие группы из Конституционного совещания и Конституционной комиссии. Но пока следует принять раздел о высших органах государственной власти, без чего невозможно будет провести новые выборы. В целом Конституцию реальнее всего принять на вновь избранном парламенте. Принятие Конституции на референдуме – это наиболее простая форма обмана не только народа, но и себя.
Борис Николаевич подтвердил близость такого подхода к его позиции. «Принятие новой Конституции на Съезде нереально, – заключил он. – На референдуме потом ничего не изменишь. И пройдет ли она везде? Я знаю вашу позицию об одновременных выборах Президента и депутатского корпуса. Но вы должны понять, что такое большое государство без власти и управления оставлять нельзя. Как тут поступить?»
«Я не столь наивен, Борис Николаевич, чтобы не понять этого, – ответил я. – Одновременность выборов не обязательно означает выборы в один день. Вначале можно было бы пойти на парламентские выборы, а потом на президентские. Но важно довести до сознания общества идею, что Президент не просто избавляется от парламента, но и сам идет на выборы». Со своей стороны я обещал всячески содействовать скорейшему проведению через парламент Закона о выборах и о высших органах государственной власти. Можно было бы предложить для компромисса, чтобы эти законы готовились и представлялись в парламент субъектами Федерации, если варианты, подготовленные одной из ветвей власти, будут неприемлемыми для другой. Компромиссы можно и нужно искать. Другого не дано.
Борис Николаевич задумался, но тут же перешел на другие темы. Спросил, как я себя чувствую в парламенте, сказал, что знает о том, как трудно там здравомыслящим людям. А затем предложил, если есть желание, перейти на работу в Правительство или к нему. Я поблагодарил за доверие, но тут же подчеркнул, что такая тактика Президента, по-моему, ошибочна. Я всегда был против «перетягивания» людей из Верховного Совета в президентские структуры. Таким образом парламент «освобождался» от Шумейко, Шахрая, Филатова, Ярова и других представителей демократического крыла. Между тем я не мог покинуть Верховный Совет, как бы там ни было сложно, отказаться от депутатского мандата, оставить без защиты своих избирателей-горцев. В этом вопросе проблема политическая для меня перерастала в проблему нравственно-этическую. Тем не менее от разговора с Президентом у меня осталось весьма приятное впечатление, было ясно, что он думает о путях сотрудничества. Меня радовал уровень осмысления Президентом насущных проблем. Таким глубоко задумавшимся я его раньше не видел. Вспоминаю, что в разговоре с Борисом Николаевичем я как бы ненароком попросил его найти возможность наладить отношения с вице-президентом и с Хасбулатовым, ибо их отчужденность может дорого обойтись России, парламенту. Борис Николаевич не стал рассуждать по этому поводу. Видимо, удивился моей наивности.
Через несколько дней (21 сентября 1993 г.) произошло то, что уже всем известно: Президент принял Указ, прерывающий деятельность законно избранного парламента. Для меня это был огромный удар. Я все-таки этого не ожидал, хотя внутренне и готовился к чему-то подобному. Конфронтация набирала силу с каждой минутой. Вначале я поддался стихии эмоций. Но одумавшись, решил, что в этой ситуации мой долг – вести линию на ослабление напряженности, на примирение сторон, искать пути безжертвенного разрешения конфликта. В этом трудном деле находил понимание одних и неприязнь или осуждение других.