Власть подвала
Шрифт:
– А как же бог?
– О, после того случая я передумала. Я начала сомневаться. Но сомневаться я начала раньше, из-за разговоров с тобой… Потом… А ты точно такой же. Тот же голос, движения рук, манера садиться за стол, выражение лица, все мелочи…
Маленькие вещи не меняются.
– Наоборот, – сказал я, – не меняются только большие вещи. Если вещь кажется тебе маленькой и не меняется, то это всего лишь верхушка утеса, который поднимается с морского дна. А все что меняется – это только рябь на поверхности воды.
– Слишком романтично. Но если ты прав, тогда я могу определить сколько больших вещей было в моей жизни, правда? Например, ты. И немного другого. Но не все из этого большое – так, среднее. А как же средние вещи – они меняются?
– Изредка. Когда одна большая вещь наползает на другую.
– Ах вот как. Надо было мне послушаться тебя шестьдесят лет назад.
– О чем это ты?
– Так, о своем… Интересно, как ты меня видишь? Я ведь внутри совсем не изменилась. Но на самом деле прошла жизнь. Для тебя это всего лишь декорации, но здесь жизнь проходила мимо и каждая ее минута была настоящей. Тебе этого не понять… Не уходи сразу, ведь мы больше не встретимся.
– Почему?
– Ты сам знаешь почему. Зачем тебе нужна вот такая старуха, уже в могиле одной ногой. Ты слишком долго шел, но все равно, – спасибо. Я теперь как резиновый шарик, из которого вышел весь воздух, так, одна оболочка.
– Запах, – сказал я, – здесь тот же запах, что и шестьдесят лет назад.
– Ничего себе, комплимент. Ты хочешь сказать, что я не проветривала шестьдесят лет?
– Нет, другое. Это что-то древнее, генетическое. Животные, наверное, чувствуют время совершенно не так как мы. Запах так четко воскрешает прошедшие, даже давно прошедшие мгновения, что чувствуешь как будто тебя неожиданно и быстро прокатили на машине времени, и закрыли при этом твои глаза ладонью.
Стоит мне закрыть глаза…
– Не надо. Не надо закрывать глаза. Это иллюзия. Меня уже нет. И даже мой голос это только мираж. Что это на твоей руке? Покажи. Зачем ты это написал?
– Чтобы не забыть.
– «Здесь все меня переживет». Это точно, как раз про меня. Знаешь, вначале я надеялась, что ты успеешь прийти пока я не состарюсь. Потом я надеялась, что еще не слишком стара. Потом надеялась, что ты каким-то чудом сможешь вернуть мне молодость. Иногда можно поверить даже в такую глупость. Потом я перестала надеяться, потом стало все равно. «В моей предсмертной летаргии» – это тоже сказано про меня… Ты слишком быстро тогда ушел, я так много хотела тебе сказать, но ты даже не попрощался.
– Я не думал.
– Да я тоже не думала. Я очень мало вспоминала тебя все это время. Ты был не в памяти, а так – где-то рядом с памятью. Я все время была занята своей жизнью, а твое отсутствие лишь оттеняло мою ежедневную суету, придавало ей глубину. Вот и все. Как ты думаешь, зачем мы живем, если все заканчивается вот так?
– Бог знает.
– Бог ничего не знает. Он вечен и ему не понять что чувствуем мы. Он никогда не умирал сам, вот в чем дело. А мы умираем каждую секунду, каждая секунда приближает конец. Его время плоское как блин, а наше… Я не знаю.
– Я тоже не знаю.
– Вот видишь, никто ничего не знает. Я еще помню, что ты не любил кофе и не пил вина. У меня стоит бутылка виноградного сока. Разопьем за встречу?
Я пробыл у нее дней десять прежде чем уйти. Она много рассказывала о своей жизни и жизни своего мира; я помню, меня удивила одна деталь: в этом мире две тысячи сто двадцать третьего года не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего компьютер. Это делало для меня прогресс каким-то неправильным, ненастоящим.
Или даже фальшивым. Мне пришлось потрудиться, объясняя ей идею компьютера.
– Да вы просто обманываете сами себя, – сказала она, – обманываете, когда говорите, что не можете без компьютеров. Первые ваши атомные электростанции работали без компьютеров и первые космические корабли взлетели без них. Без них работало телевидение и телефонные сети. И ничего страшного. А теперь вы ставите компьютеры даже в детских садах и уверяете, что без них и шагу не сделать. Вы похожи на алкоголиков, которые разучились жить без бутылки.
Она так и не поняла, что значит компьютер для нас. Но, несмотря на такие мелочи, она, наверное, была единственной женщиной, которая когда-либо меня понимала. Или я слишком самовлюблен и принимаю за понимание простое одобрение?
Не знаю. Мы много говорили и наговорили горы всякой чепухи, но каждое слово этой чепухи имело для нас ценность. Я ушел до того момента, когда это все должно было закончиться. Я собирался посетить еще несколько других миров, но этот с тех пор так и остался звенеть в моей памяти. Не как колокольчик, а как зуммер, напоминающий о том, что я что-то сделал неверно.
После я попал в мир больших деревьев. Здесь прошло еще больше времени, пожалуй, несколько столетий. Свободной земли уже не было. Не было и людей. Они либо вымерли, либо переселились на ветви верхних ярусов. Сейчас я умел перемещать предметы и, в частности, самого себя. Поэтому я взлетел над живым зеленым кратером и попытался увидеть хотя бы какие-то следы человеческой деятельности.
Ничего. Я полетел над кронами, которые становились все выше и выше. Подъем шел под углом градусов в десять. Вскоре деревья достигли облаков. Над облаками я передохнул, наблюдая сквозь голубые провалы бесконечность листвы внизу. Зеленый цвет становился синим на большом расстоянии. Здесь был очень чистый воздух и превосходная видимость – не знаю, наверное, из-за того, что деревья давали много кислорода, а люди не могли ничего запачкать или испортить. Дальние перспективы здесь были совершенно сюрреальны: ведь геометрия этой планеты не была геометрией шара.
Я пробовал опускаться внутрь крон. Это было захватывающе и немного напоминало исследование подводных пещер. В том месте, где стволы старых деревьев срастались, они порой образовывали огромные трещины, идущие, возможно, на километры в глубину. Я не решался проникать туда. В ветвях я встретил довольно странных хищных зверьков, величиной с белку. Они умели отлично прыгать и перелетали довольно большие расстояния. Они собрались в стаю и, кажется, решили меня поймать. Когда я улетел, они еще долго скакали внизу.