Власть земли
Шрифт:
Скоро его отряд выстроился. Впереди поехали ротмистр и поручик с пленными девушками между ними; сзади растянулась цепь жолнеров. Место опустело, и только обуглившиеся сучья свидетельствовали о том, что здесь был разложен костер.
А спустя сутки этим местом бешено скакал Ходзевич, а еще через неделю проезжали тут же Маремьяниха с Силантием, и никому в голову не приходила мысль, что они ступали по следам Ольги и ее подруги.
Глава XV
Без защиты
День за днем, с остановками на ночь, трусили по пустынным дорогам Силантий и Маремьяниха, держа дальний путь из Калуги к Смоленску.
«Светы мои, батюшки, — рассказывала много времени
К ночи монастырек увидели. Маленький такой. Стоит церковка, службы раскинуты, и кругом стена, да только разломанная. „Остановимся, — говорю, — здеся, во святой обители то есть“. Подъехали, ан ворота-то с петель сброшены и на земле лежат. Образок-то, что в воротах, словно на небо смотрит. Жуть меня взяла. Мякинный кричал это, кричал, никто не откликается. Тут он пошел по кельям стучать. Да стучать вовсе не надо было. Как в дверь стукнет, она и растворится. Он меня позвал. „Надо полагать, — говорит, — что здесь побывали поляки или казаки“. Я сошла с таратайки, Силантий коня привязал, и пошли мы. Вошли в одну келью, а там как есть разгром — лампада разбита, и на одной цепочке качается обручик от нее; образа на полу валяются, а один надвое расколотый. Стала я поднимать образа. В уголку на столике сложила. Пошли по другим кельям, и везде, почитай, то же. Монастырь-то женский. Только обошли мы, почитай, все кельи, зашли в одну, а там на полу, крестом растянувшись, лежит монашенка. Волосы седые, растрепанные. Лампадка на нее чуть светит. Мы окликнули, и как она вскочит, да в угол от нас „Будьте вы прокляты!“ — кричит. Я к ней. „Мы, — говорю, — православные“. Силантий креститься зачал. Тут она успокоилась.
Силантий в сарайчик пошел, съедобного достал; зажгли мы сальничек и начали в той келье трапезовать. И поведала нам монахиня такое, что и еда в ум не пошла. В монастыре ихнем восемнадцать монахинь было, да пять послушниц, да старый священник. Служили это они раз утреню, и вдруг на них полячье нагрянуло. Монахини по кельям, которые успели, разбежались, а те и начали хозяйничать. Сперва грабить хотели, а монастырь-то бедный, они и обозлились. Священника убили, мать игуменью тоже, потом по кельям бросились. Сначала на послушниц (помоложе они-то), а там и на монахинь. Ворвутся в келью и волоком тащат оттуда монахиню и прямо в церковь. Там разложили образа вроде столов как бы, все свечи зажгли и бражничали. Одних монахинь тут же, на образа, потом с собой спать уложили, а старых во время пьянства плясать заставили. Ту, которая сидела с нами, тоже плясать заставили. Вот она и отмаливала свой грех смертный. Другие-то кто куда убег.
Ну, погоревали мы с нею, поплакали. Я ей про наше горе поведала, а наутро и снова в путь. Пред дорогой в церковь зашли. И, Господи, что за разорение!
А по дороге новая беда. Вышли из-за горки оборванные бабы с детьми и голосить стали. Опять те же поляки были, деревню сожгли, баб осиротили, и вот они с голода мрут. Мужики ушли полякам вредить. Роздали мы тогда весь запас и дальше поехали. Вдруг поляки на нас! „Кто вы? Куда? Зачем?“ Мы свое, а они: „Врете! Зачем, — говорят, — мужичью помогали? Заглядчики вы… Повесить!“ Обмерла я от страха. А они у Силантия меч отняли, с коня сняли и руки назад закрутили. Потащили нас куда-то на сторону. Трещат все по-своему, а я все молитвы читаю: „Пронеси, Господи!“ И пронес! Потащили они нас через речушку, перелесочком; вдруг как запалят со всех сторон, да люди из леса с саблями. Поляки драться поначалу, а потом закричали: „Шиши, шиши!“ — да в разные стороны кто куда.
Я спервоначалу, как услышала пальбу, упала и сомлела. Лежу, а сама одним глазом гляжу. Только вижу, Силантия развязывают, потом ко мне подошли. Тут я встала. Они нас пытать стали, как мы к полякам попали, да кто мы, да куда, да откуда. Им-то мы все рассказали. Свели они нас в избу к себе, покормили, коня и повозку дали, а потом наистарший и сказал двум: „Проводите их на дорогу к Смоленску!“ Ну, мы тут и приехали!»
А в Смоленске в это время в королевском лагере началась суматоха. Поход гетмана Жолкевского на Москву был объявлен, и полки гетмана и Струся стали быстро собираться. Ротмистр Добушинский назначил распродажу своего имущества и в один день продал все офицерам, остававшимся под Смоленском. Собранные деньги он зашил в пояс и надел его себе под жупан.
А товарищи его, паны Одынец и Кравец, поступили иначе. Они все свое добро собрали, увязали в переметные сумы, навьючили ими коней и послали в обоз со своими пахоликами.
Последнюю ночь они проводили в своей хате и по этому случаю созвали всех своих остававшихся в лагере приятелей и устроили пир. Захмелев, они спорили.
— Оставайтесь здесь киснуть! — говорили они. — Мы хоть кости расправим, москаля повидаем.
— Не бойсь, — отвечали офицеры короля и Потоцкого, — мы возьмем Смоленск, не малая слава. А там вам в помогу придем.
— В помогу! Мы вам Москву очистим.
— А уж очистим! — засмеялся Кравец, — там, говорят, что ни дом, то полная казна!
— И в Смоленске на нас хватит!
— Ну, давай Бог!
— Помоги и вам! Чокнемся.
И товарищи пили до зари. Когда же раздался звук горна, они все повскакали с мест, и ночной хмель вмиг слетел с них. Они быстро подвязали сабли, надели шапки и отправились. У крыльца с оседланными конями ждали их пахолики.
Полковник Струсь на вороном коне уже стоял во главе своей хоругви и смотрел, как съезжались остальные, принадлежавшие к его полку. Не велик был его полк — всего четыре хоругви, — но такого полка не было больше во всем королевском стане. Каждый воин был не раз испытан в битве, сам Струсь был безумен в отваге, и все в его полку стремились подражать ему.
Хоругвь пана Калиновского выстроилась и на рысях прошла мимо пана Струся. Следом за нею промчалась хоругвь старосты Брацлавского, а там казаки Балабанова, и все выстроились в ряды пред Струсем. Он, обнажив саблю, медленно объехал ряды, потом остановился и сказал:
— Ну, детки, опять в поход и опять москалей бить будем! Чур у меня: сперва победить, а потом мордовать. Так-то! А начало над вами — гетман коронный, пан Жолкевский, а после него я, ваш полковник! Ну, с Богом!
— Виват! — закричали жолнеры.
Струсь выстроил свою хоругвь впереди и повел полк к королевской ставке, пред которой было большое поле. На нем уже стоял выровнявшийся полк гетмана, состоявший из семи хоругвей во главе с гетманской.
— Только и всего! — произнес Добушинский, окинув взглядом оба полка.