Власть земли
Шрифт:
— Ну так не долго вам быть!
Гетман вспыхнул; его глаза сверкнули.
— Разогнать! — крикнул он своему отряду.
Отряд развернулся на четыре стороны и погнал испуганных русских, колотя их древками пик и плетьми.
Площадь очистилась. Гетман оглянулся и, обращаясь к офицерам, сказал:
— Панове! Мы живем как на вулкане; будьте осторожны с этими дикарями!
Ходзевич и Свежинский подъехали к нему.
Он радостно пожал им руки.
— Каждый человек нам дорог, — сказал он, — послужите товариществу!
— Мой гетман уехал, — сказал Свежинский.
— Ну что же? Запишитесь ко мне, Зборовскому, Казановскому, кому хотите! — И он поскакал в Кремль, где у него днем и ночью шли приготовления к укреплению Кремля, так как он яснее всех поляков видел положение дела.
Ходзевич поселился со Свежинским, поместив Ольгу в одной из горниц. Казимир неустанно наблюдал за нею, держа все время дверь на запоре; но вряд ли Ольга и побежала бы от них. Последние события отняли у нее всякую энергию, и если бы не слабая надежда, что Пашка поможет (где, когда и как — она не знала), она наложила бы на себя руки. Каждый день, каждую ночь, каждый час она ожидала прихода Ходзевича и замирала в ужасе от предстоявшей борьбы, унижения и гибели, но Ходзевич не заходил к ней. Ему было не до того, служба целиком поглотила его, хотя везде и всегда он рвался к Ольге и думал только о ней.
— Нет! Бог с ней, с Московией! — говорил он Свежинскому. — Как выберемся из Москвы, на коня — и в Минск с Ольгой. Не хочу московского добра.
— Знаешь, — сказал ему однажды Свежинский, — я был в городе и видел того — помнишь? — что в Калуге князя побил. Берегись его! Он — жених твоей королевны.
— Сам король не отнимет ее у меня! — хвастливо сказал Ходзевич.
А Терехов действительно то в польском жупане, то в русском кафтане, то в сермяге с тайной надеждой найти Ольгу ходил по всем улицам и закоулкам, осторожно расспрашивал каждого; но никто не давал ему удовлетворительного ответа. Его друзья были заняты делами родины, и он отводил душу только с Маремьянихой, которая не уставала рассказывать ему про свою голубку.
Князь Теряев-Распояхин, Андреев и даже Силантий думали теперь большую думу, затевали большое дело. Почти на другой же день по приезде к князю пришел Силантий и, низко поклонившись ему, стал говорить:
— С просьбой, князь, до тебя, не от себя, а от людей: порадей ради общего дела! Сходи со мною в одно место! Думаю, и батюшка Петр Васильевич не откажется, и Семен Андреевич! Большой важности дело наше!
Друзья согласились, и Силантий привел их на сборище в доме Стрижова. У князя и Андреева разгорелись глаза, когда они услышали все, что говорили простые бородачи московские.
— Выгнать их! — не выдержал Андреев. — Господи, да об этом каждый добрый русский должен думать!
— Вот и мы так! — заговорил Стрижов. — И теперь у нас почти вся Москва в согласии. Только в одном задержка: нет у нас человека такого, именем доброго, в битве искусного, кто взял бы все начало над нами. И хотели тебе, князь Терентий Петрович, челом бить: володей нами. Что скажешь, мы покорно сделаем; ты и знак подашь, ты и в бой поведешь!
Князь радостно вскочил на ноги, но тотчас смущенно опустил голову и глухо сказал:
— Известно ли вам, что я «вору» служил?
— Оставь, князь, кто старое помнит!
— Тогда клянусь положить за вас душу свою!
— Спасибо на обещании, — ответили все разом.
После этого каждый вечер происходили совещания, и князь предложил Андрееву скакать на Рязань и взять Ляпунова в помогу.
Андреев в ту же ночь поехал в Рязань и, размышляя о порученном ему деле, нет-нет да и возвращался мыслью к заинтересовавшей его Пашке. Какое-то внутреннее чувство говорило ему, что неспроста он услышал о ней и что ему предстоит вскоре же встретиться с этой мужественной женщиной…
Его сердце не ошибалось: Пашка в это время уже была в Москве.
Счастливо убежав в Можайске от Ходзевича, она нашла себе приют у церковного сторожа. К полудню он принес ей еду и прошамкал:
— Поешь, девушка, да расскажи, чего ты от ляхов бежишь?
— Да скажи мне, какая девушка не бережется их как огня?
— Так, так, красавица моя! Злодеи они, лихие разбойники, зверья хуже лютого. Вот у меня была внучка, а где она? Как наши бежали от Клушина, а ляхи за ними, с той поры она и сгинула. Четырнадцатый годок всего шел.
— Так и пропала?
— Сгинула. Говорили, словно бы ее на седло к себе какой-то нехристь взял. Верно, увезли.
Он опустил голову. Пашка взяла его сухую руку и крепко сжала ее.
— Смерти им, окаянным, мало! Замучить их надо, на огне жечь, смолой обливать!.. Послушай, дедушка, мою историю. — И она торопливо, горячо начала рассказывать про все свои обиды и унижения, про все ужасы, пережитые ею вплоть до последнего часа своего побега.
— Бедная ты моя, бедная! — сочувственно сказал старик. — Что ж ты теперь делать будешь?
— Я-то? Могла бы я к себе на родину идти. Чай, кто-либо в живых и остался, признают! Да я в душе положила на Москву идти и беспременно из рук этого пса Ходзевича княжну Ольгу вырвать, потому как жаль мне ее, словно сестру родную! Мне бы узнать только, уехал ли этот пес в Москву или здесь еще меня ищет.
Старик быстро встал.
— Так это я тебе, касатка, скоро узнаю. Подожди малость тут. Только я уж запру тебя, а то не ровен час…
— Запирай, запирай, дедушка! — сказала Пашка и, оставшись одна, предалась своим думам.
До Москвы ей не трудно добраться: ведь и деньги есть (у нее еще сохранилась часть денег, полученных под Смоленском от Ходзевича), и дорогу она знает. Надо только переодеться: мужиком, поляком, кем угодно, только не бабой оставаться. К бабе всякий пристанет. Да, в Москву-то она доберется, а там что? И Пашка задумалась. Москва была совершенно неизвестна ей; в Москве, как в темном лесу, и как искать, и где, и с чего начать? Пашка напрасно ломала себе голову, но наконец махнула рукой:
— Э, будь там что будет, своего-то я добьюсь. Выбраться бы только отсюда!