Властелин Нормандии
Шрифт:
–Но ведь графу позволительно всё,– уверенно возражала Дода.
–А про суд Божий вы с графом не забыли? Роберт-Дьявол готов разрушить всё мироустройство, существовавшее до него, для установления своего жесточайшего гнёта.
–Граф – помазанник Божий,– упрямо твердила жена,– Что хочет он, значит, угодно Богу.
–Беспросветно и дико среди тупости и насилия,– вздохнул отец.
–Зачем же ты впустую треплешь языком перед тупой бабёнкою?– обиделась Дода,– Сидишь и завидуешь отваге и богатству графа.
–Кто? Я завидую? Да я верю Священному писанию, где в Ветхом Завете говорится: «Не завидуй славе грешника, ибо не знаешь, какой будет конец его дел». Ведь всех Иродов Бог наказывает.
–Папа, а кто такой «Ирод»?– подала голос Гарлева.
–Царь иудейский в Израиле был. Слыл жестоким и безжалостным. Даже последним его поступком было подписание смертного приговора собственному сыну Антипатру. Вот и умер Ирод, заживо съедаем червями.
Пожалев младшую дочь, отец отпустил её играть с куклами. Летом из белой глины девочка налепила медведей, уток, лебедей, человечков, раскрасила их соком ягод. Фигурки полежали под лучами жаркого солнца и затвердели. Домашние перебирали эти глиняные игрушки Гарлевы и дивились её смекалки и выдумке. Из соломы Урсольд связал ей большого, потешного человечка, которого она назвала: «сеньор де Орн» по названию крупной реки, что текла поблизости и впадала в Ла-Манш.
Глядя, как дочь воркует в окружении кукол, глава семейства полушёпотом смешливо спросил у жены:
–Почему девчонка играет в господ?– и он передразнил её голосок,– «Мсье Задира, сегодня Вы наказаны и не получите сладкого сока». «Сеньор Арман Флер де Орн, ах, какая у Вас блестящая новая кольчуга». Уж не валялась ли ты в стогах с Ричардом Вторым Добрым, папашей Роберта?
Бедная женщина выронила веретено.
Заплетающимся языком оправдывалась:
–Бог свидетель: это твоя дочь, Урсо.
–Да не бойся, дурочка, я шучу. Была бы дочь Ричарда Доброго – резала бы куклам головы.
Дода тихонько заплакала. Арно воспользовался моментом и стал путать нить на прялке.
Разглядывая её подурневшее лицо, муж размышлял:
–Твоя некогда живая красота простолюдинки, похожа на цветок – пышно расцветает в одночасье и быстро вянет, отдавая красоту детям. А холодная, строгая прелесть аристократок, словно блеск изумрудов и брильянтов – от них невозможно оторвать взгляда, их красота остаётся в веках: в балладах, на холсте в красках.
–Где ты видел изумруды и брильянты, балбес ты эдакий?– всхлипнув, надсмехалась жена.
–Глупая ты баба, Дода, нет, чтоб нахваливать муженька, перечишь ему да ругаешь. Видел я и каменья дорогие, и барышень расфуфыренных да обмазанных маслами пахучими, только где видел – не скажу.
Женщина решила, что, видимо, её Урсо служил где-нибудь конюхом или псарём. О прошлом Урсольда ничего не было известно, в юности он куда-то уезжал на заработки, вернулся с немалыми деньгами, даже привёз несколько рукописных книг, кои хранил для продажи в неурожайный год. В его коллекции были: «Библия» на латинском языке, собрание высказываний древних римских и греческих философов, «Баллады викингов» написанная каролингским минускулом, «Мифы Эллады» и «Арабские сказки» на греческом маюскуле. По ним он учил детей грамоте. Вульфгунда наотрез отказалась изучать каролингский алфавит, не говоря уже об иностранных языках, то ей надо прясть, то надо помочь матери мыть Арно. Зато Гарлева умоляла научить её быстрее читать. Она и слушала с восхищением про другие страны, её завораживал чужой, иной мир. Урсольд любовался умницей и радовался такой любознательности. Он понимал, что Гарлева испытывает дивное ощущение взросления с впитыванием неизведанного, нового, непонятного и неожиданного. Детство – пора, когда встречаешь добрую улыбку прохожих, которые тебя неизвестно за что любят. Когда сладостный сон детского неведенья не омрачает краски жизни.
Монастырь Сен-Дени расширял свои владения за счёт дарений, прикупок, торговли, обменов и обманов. А также вёл распри с соседями и вассалами за землю. Вот недавно аббат Адам из монастыря Сен-Дени отвоевал и захватил аббатство Аржантейль, причём священнослужители напрочь забыли, что им полагается драться только палицами и дубинками, чтоб не святотатствовать на церковной земле пролитием крови, а перешли на копья и мечи, как светские рыцари. Вассалами у монастыря были даже король Франции Роберт Второй Капет и герцог Нормандский Ричард Третий (брат Роберта де Эслуа), а также и сам граф. Церкви к тому времени владели огромными территориями от одной трети всех земель Франции. На их земле работали не только монахи, но и многочисленные сервы (крепостные).
Доходы монастыря Сен-Дени были колоссальные. Монахи сменили деревянный забор на непреступные каменные стены, выстроили башни и другие укрепления, начали строительство величественных храмов. Все эти каменные ограждения служили атрибутом спокойствия потому, как шаловливые рыцари не гнушались нападать на монастыри, отнимая богатства святых отцов.
Безопасный путь графу из Нормандии до Лютеции (Парижа) обеспечивали владения друзей: Ланселена Булльского, Даммартена и Пазана Монтейского. Он без особых проволочек добрался до Википедии – Северного пригорода Лютеции, где и располагался монастырь.
Поздним вечером Роберт де Эслуа оставил обозы позади и со свитой направился к воротам Сен-Дени.
–Непонятные люди – монахи, человек не выносит сидеть в заточении, в тюрьме, особенно в одиночестве, а те годы проводят в кельях,– поёжился граф.
–Люди ко всему привыкают…особенно монахи, ха-ха-ха!– развеселился Мовбрей.
Монахи без боязни пропустили небольшой отряд из десяти человек.
К гостям вышел молоденький, чахлый скрипторий (монастырский писец), повёл в обитель. Роберт остановился и долгим взглядом окинул стройку монахов. Массивная крепость в романском стиле переделывалась в новый стиль – готический. Возводили колонны, стрельчатые арки со сводом. В больших окнах появлялись витражи с разноцветными стёклами.
Вошли в самое старое здание. Рыцари, звеня доспехами, кольчугой и мечами, проходили по коридору между малюсенькими комнатушками – кельями, такими низкими, что казалось, будто камни наваливаются на душу. Мимо сновали десятки не замечающих друг друга людей в рясах. От многих несло трудовым потом: монахи работали в поле наравне с крестьянами. И Роберт подумал, что никакими благовониями не истребить эту вонь.
–У нас в монастыре проживает ныне тысяча монахов,– похвастал скрипторий.
Граф остановился у дверей одной из келий и прислушался. Оттуда доносились то вопли, то страстные мольбы.
–Любовь во мне убей, о, Всемогущий Боже! Как проникает это чувство через толщу стен? И почему ты разрешаешь ей томить меня даже здесь, в монастыре? Ведь я уже монах…Я думал, что в стенах священных забуду я мирские радости и суету…Но почему любить любимую – великий грех? Ты – божество, ты должен помнить обо всех и обо всём, так почему ты, как человек, творишь ошибки и просчёты? А добродетельность свою ты шлёшь богатым, не замечая нищету и скорбь простых людей! А, может, ты предназначен для богатых, ведь только лишь они способны дань высокую платить?.. Воспоминанья о былом хотел бы я убить…они тревожат и зовут в пучину, в бездну чувств, желая захлестнуть.