Властелин Севера
Шрифт:
— Добро пожаловать, — сказал он мальчику.
Отец Виллибальд, который побежал ко мне, услышав мои свирепые вызывающие крики, также переступил через ветки.
— Ты можешь вложить меч в ножны, мой господин, — сказал он ласково.
Священник был слишком испуган, чтобы приблизиться вплотную, но все-таки достаточно храбр, чтобы встать передо мной и осторожно отвести в сторону Вздох Змея.
— Ты можешь вложить меч в ножны, — повторил он.
— Мальчик будет жить! — прорычал я ему.
— Да, мой господин, — мягко произнес Виллибальд, —
Гизела наблюдала за мной, и глаза ее ярко блестели, как в тот день, когда она обнимала своего брата, вернувшегося из рабства.
Хильда же наблюдала за Гизелой.
А что касается меня, то у меня все еще недоставало одной отрубленной головы.
Мы выступили на рассвете — армия, отправляющаяся на войну.
Люди Ульфа двигались в авангарде, потом шла толпа священников, несущих три драгоценных сундука аббата Эадреда, а за ними ехал Гутред на белой кобыле. Гизела шла рядом с братом, а я пешком двигался за ней, в то время как Хильда вела в поводу Витнера. Потом, заметив, что моя подруга устала, я настоял, чтобы она села в седло.
Хильда выглядела как монахиня. Она заплела в косы свои длинные золотистые волосы и обернула их вокруг головы, а поверх накинула светло-серый капюшон плаща. На шее у нее висел простой деревянный крест, и она все теребила его, пока ехала верхом.
— Они не дают тебе покоя? — спросил я.
— Кто?
— Священники. Отец Виллибальд и другие. Небось уговаривают тебя вернуться в монастырь?
— Мне не дает покоя Бог, — ответила Хильда.
Я поднял на нее глаза, и она улыбнулась, словно заверяя, что, несмотря на душевные терзания, не будет для меня обузой.
— Я молилась святому Кутберту, — сказала она.
— И он тебе ответил?
Хильда потеребила крест.
— Я просто молилась, — спокойно произнесла она, — и это еще только начало.
— Тебе не нравится быть свободной? — спросил я без обиняков.
— Я женщина. Как я могу быть свободной? — засмеялась Хильда.
Я ничего не ответил, и она улыбнулась мне.
— Мы, женщины, всегда подчиняемся, — сказала Хильда. — Богу, отцу, мужу. Так уж заведено на свете.
Она говорила без горечи, словно просто утверждала очевидное. И это было правдой. Она происходила из хорошей семьи, и если бы в детстве ее не отдали Церкви, то наверняка отдали бы мужчине. Такова уж женская доля. Правда, со временем я познакомился с женщиной, которая бросила вызов такой судьбе, но Хильда напоминала вола, который в праздничный день скучает по своему ярму.
— Теперь ты свободна, — сказал я.
— Нет, — ответила она. — Я завишу от тебя. — Она посмотрела на Гизелу, которая смеялась каким-то словам своего брата. — И ты хорошо заботишься обо мне, Утред, и не позоришь меня.
Хильда имела в виду, что я не унижаю ее, хотя вполне мог бы бросить и начать ухаживать за Гизелой. Заметив выражение моего лица, Хильда засмеялась.
— Во многих отношениях ты хороший христианин.
— Я?!
— Ты пытаешься
Хильда снова рассмеялась: наверняка вид у меня был ошарашенный.
— Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал, — сказала она.
— Если только это в моих силах, — осторожно ответил я.
— Поклянись, что не украдешь голову святого Освальда, чтобы у тебя стало восемь отрубленных голов.
Я засмеялся, почувствовав облегчение: обещание, которого Хильда от меня ждала, не имело отношения к Гизеле.
— Вообще-то я подумывал об этом, — признался я.
— Знаю, что подумывал, но из этого ничего не выйдет. Освальд слишком стар. И Эадред будет убит горем.
— А что в этом плохого?
Хильда не обратила внимания на мои последние слова.
— Семи голов вполне достаточно, — настаивала она.
— Восемь было бы лучше.
— Нельзя же быть таким жадным, — заметила Хильда.
Семь голов были зашиты в мешок. Ситрик погрузил его на ослика, которого вел на веревке. Вокруг мешка жужжали мухи, и из него страшно воняло, поэтому Ситрик шел в одиночестве.
Мы были странной армией. Не считая священников, нас насчитывалось триста восемнадцать человек, причем с нами шли по крайней мере столько же женщин и детей и, как обычно, несколько десятков собак. Шестьдесят или семьдесят священников и монахов я охотно обменял бы на дополнительных лошадей и воинов. Откровенно говоря, я сомневался, что из трехсот восемнадцати человек хотя бы сотня стоила того, чтобы поставить ее в «стену щитов». Положа руку на сердце, мы были не армией, а настоящим сбродом.
Монахи распевали на ходу. Я полагал, что они поют на латыни, но не понимал ни единого слова. Они набросили на гроб святого Кутберта прекрасную зеленую ткань, вышитую крестами, и тем утром вороны обделали ткань. Сперва я принял это за дурное предзнаменование, но потом решил, что раз ворон — птица Одина, он просто выказывает свое неудовольствие мертвому христианину. Поэтому я поаплодировал шутке бога, заслужив тем самым злобные взгляды братьев Иды и Дженберта.
— А что мы будем делать, если, добравшись до Эофервика, обнаружим, что Ивар уже вернулся туда? — спросила Хильда.
— Убежим, конечно.
Она засмеялась.
— Ты счастлив, правда? — спросила она.
— Да.
— Почему?
— Потому что я далеко от Альфреда.
И я понял, что ответил чистую правду.
— Альфред — хороший человек, — укоризненно заметила Хильда.
— Хороший, — согласился я, — но, признайся, тебе хоть раз хотелось оказаться в его компании? Ты когда-нибудь запоминала шутку, чтобы поделиться ею с Альфредом? Кто-нибудь хоть раз сидел вместе с ним у огня, загадывая королю загадки? Мы когда-нибудь пели с ним вместе? Альфред только и знает, что беспокоиться о том, чего хочет бог, и составлять правила, чтобы ублажить своего бога, и если человек что-нибудь для него сделает, Альфреду всегда этого мало, потому что его несчастный бог всегда хочет большего.