Властитель душ
Шрифт:
Временами она отвлекалась и следила за лакеями. Зеленый соус недостаточно густой и жирный. Надо вспомнить, что подавали к семге у герцогини де Дино. За кухню у себя в доме Клара была спокойна. Сервировка, прислуга иногда оставляли желать лучшего, но за кухню она спокойна. Мало в Париже домов, где угощают такими великолепными, изысканными, разнообразными, свежими и вкусными блюдами. Министр и академик всякий раз брали добавки. Как же долго тянется ужин!.. Тайком она подносила скатанный в комочек платок и отирала ледяной пот со лба и висков.
Наконец министр доел последнюю дольку апельсина, академик допил из бокала последнюю каплю болинже 1914 года, и ужин завершился.
Они остались втроем, родители и сын, в ярко освещенной гостиной. Клара, рачительная хозяйка, хотела погасить свет, но сил не было. Она с трудом удерживала слезы усталости, закипавшие внутри.
Даниэль стоял у окна. Ах, какую ошибку совершила Клара, спросив его ласково:
— Ну что, сыночек, тебе было весело?
Разве она не знала, что он и не думал веселиться? Не знала, какое грызет его горе? Но заботы любящих родителей часто неуклюжи, нелепы. Клара надеялась на чудо: сын ей радостно кивнет, улыбнется, — нет, ее дорогой мальчик по-прежнему серьезен и угрюм, а ведь был таким веселым и ласковым ребенком!
— Тебе весело, сынок? — машинально повторила она.
— В самом деле, ты доволен? — присоединился к жене Дарио. — Я специально для тебя пригласил писателя, которым ты так восхищаешься. Мне хотелось тебя порадовать.
— Видишь, какой заботливый у тебя отец, — едва слышно подхватила Клара, бросая на Даниэля умоляющий взгляд.
«Пусть поблагодарит отца, — молилась она про себя. — Если нет, пусть хоть слово скажет тепло, ласково… Бедный Дарио… Как он устал! Как плохо выглядит. Тревожится за меня. Беспокоится из-за денег. У него ни минуты покоя. И не было никогда. Дети так жестоки!»
— Я видел только… эту женщину, — произнес Даниэль высоким пронзительным голосом, превозмогая стыд и отвращение, — Элинор Вардес! Больше я никого не видел!
Родители молчали. Грубый ответ напугал их, они судорожно искали безопасную тему для разговора.
— Почему вы ее принимаете? — продолжал Даниэль, обращаясь к матери. — Как вам не стыдно?
— Даниэль! — властно прикрикнул Дарио.
Тот вскинул голову, дерзко глядя родителям в глаза.
— Вы боитесь правды! — бросил он с вызовом. — Я не сказал бы ни слова, если бы думал, что мама ни о чем не подозревает! Но ты же не можешь не знать, мама, о чем говорят все вокруг: папа и эта женщина убили Вардеса, эта женщина платит отцу!
— Кто тебе это сказал? — прошептал Дарио побелевшими губами.
— Все говорят, все! Я слышал, как гости шептались у тебя за спиной! Я видел, как они усмехались! Мама, ради меня, если ты меня любишь, прошу, не позволяй, перестань, это нельзя терпеть!
— Ты с ума сошел, Даниэль!.. На самом деле я никогда… — начал Дарио.
— Неужели ты думаешь, что я настолько доверчив, настолько наивен? Неужели ты думаешь, что я в самом деле считаю тебя таким, каким ты хочешь казаться? Великим врачом! Гениальным целителем! Может быть, вторым Фрейдом? Шарлатан — вот ты кто! Жулик, жалкий и омерзительный! Другие шарят по карманам, а ты — по душам!
— Замолчи, Даниэль! Замолчи! Ты обещал мне молчать. Это же твой отец. Ты не смеешь его судить. Ты не имеешь права! Тебя настроила против нас Сильви Вардес!
Оба обернулись к Кларе одновременно.
— Ни слова о Сильви Вардес!
— Но это же ее рук дело, разве ты не видишь, Дарио? Из-за нее наш сын ненавидит и проклинает нас.
— Тебя, мама, я не проклинаю! Только не тебя!
— Значит, меня? — спросил Дарио.
Он попытался улыбнуться, чувствуя всем нутром, глубиной сердца, утробой боль от нанесенной раны.
— Глупец, — сказал он тихо. — Ради кого я добивался богатства? Ради тебя и твоей матери. Я хотел, чтобы ты жил лучше меня — не голодал, не знал искушений, не страдал от нищеты — ни ты, ни твои дети. Придет день, и тебе сторицей воздастся за то, что сегодня ты так порадовал меня. Только моими заботами ты остаешься честным, бескорыстным, благородным, добрым, чистым, словно родился в семье, где честь передают по наследству. Судьба не дала бы тебе стать честнее меня — это я позаботился, я подарил сыну образование, честь, благородство чувств. Но сытый, окруженный всеми материальными и духовными благами сын не может понять меня. Меня это не удивляет и не волнует. Это в порядке вещей. Ты убиваешь меня, разрываешь мне сердце, но так и должно быть. Если бы понадобилось, я бы сделал все то же самое — мошенничал, предавал, крал, лгал, но достал бы тебе кусок хлеба, обеспечил более легкую жизнь и добродетель, во имя которой ты меня казнишь. Я не собираюсь оправдываться. Это ниже моего достоинства. И буду по-прежнему принимать Элинор Вардес, поскольку твоя мать одобряет это…
— Клянусь, Даниэль, клянусь, что это неправда, — возвысила голос Клара. — Клянусь, между ними ничего нет! И я запрещаю тебе, слышишь, запрещаю…
Она хотела взять сына за руку, но повалилась, захлебнувшись рыданиями на канапе, где сидела. Дарио взял сына за плечи и выставил за дверь.
34
На следующий день Клара собиралась встать как обычно, но почувствовала боль в сердце, оно билось с перебоями, и Клара поняла, что часы ее сочтены.
Она попросила позвать к ней сына, и Дарио стало ясно, что надежды нет. Он сидел в спальне жены, у ее постели и пытался облегчить боль уколами и лекарствами. Но, похоже, к ночи все кончится…
Горничная пришла к Даниэлю и с таинственной важностью всех слуг, сообщающих дурную весть, сказала:
— Мсье Даниэль, мадам очень плоха. Мсье просит вас прийти.
Даниэль сразу понял, что мать умирает, и, похолодев от ужаса, заторопился в спальню.
«Боже мой! Что я наделал? Что наделал?» — повторял он в слезах, чувствуя себя убийцей. От него скрывали, что Клара серьезно больна, и он только сейчас осознал, что в последнее время она исхудала до прозрачности, в лице — ни кровинки, руки сделались восковыми.
Даниэля поразил беспорядок, царящий в спальне — пузырьки и склянки на тумбочке у изголовья, все лампы горят, у настольной снят абажур, чтобы делать уколы при ярком свете. За окнами осень, самое темной время года.
Дарио поманил сына, мол, подойди поближе, но тот, мучаясь угрызениями совести, прижался к стене, спрятался в угол, как наказанный ребенок. Мать медленно повернула голову, и он едва узнал ее.
— Прошло всего два часа, а она изменилась до неузнаваемости, — прошептал он с испугом.